Зал между тем жил своей жизнью. Студенты беспрерывно выходили и возвращались, жевали, первый ряд спал. Девушка перед самым носом профессора боролась с дремотой, засыпая, деревенела и цельным бруском укладывалась набок на стулья, касаясь которых бодро-ошалело вскакивала и вытягивала шею в сторону лектора — вся внимание. Сквозь дремоту она иногда различала имена: Гейне, Кафка, Ницше, Вальтер Беньямин, Марсель Дюшан, Деррида.
— Служение единому абстрактному Богу требует гипертрофированного душевного напряжения, часть которого может быть снята и переложена на изображение, воспринимаемое зрением. Таким образом, в христианской религиозной практике, в отличие от еврейской, молитва расщепляется, будучи направленной по двум руслам: одна ее часть адресована воображаемой абстрактной Божественной субстанции, другая — зримому материализованному средствами искусства образу-иконе.
Внимание студентов тоже, надо сказать, было направлено по двум руслам: сидящая в центре аудитории влюбленная пара составляла серьезную конкуренцию доктору философии. Иуда, усатый молодой человек, умело загримированный под Мэрилин Монро, Яков — в серьгах, ногти покрыты ярким лаком, с кокетливо покачивающейся ноги спадает туфель на каблуке. Оба праздничные, они то и дело прикасались друг к другу руками, и эти прикосновения электризовали атмосферу в зале. В последнем ряду сидел Гад, отвергнутый любовник Иуды, он старался не смотреть на счастливого соперника. В аудитории было много девушек, среди них несколько настоящих красавиц, но все они выглядели скучными и неприбранными. Рядом с влюбленными, подвернув ноги по-турецки, в глубине тенистого шелкового шатра своих волнистых волос восседала Лия, давно и безнадежно влюбленная в Гада. Девушка посещала дорогого частного психолога, который считал, и справедливо, что неразделенная страсть плохо влияет на здоровье. Лия держалась очень прямо, на ее скрещенных лодыжках лежала тетрадь, в которую мелкими ровными буковками справа налево левой рукой (более половины студентов, сидевших в аудитории, были левшами) она конспектировала лекцию. Оливковые глаза молодой женщины были прекрасны, даром что звалась она Лией[4], и судя по тому, как далеко от тетради располагалась ее удивительно соразмерная голова на изящной шее — и зрение отменно. Дописав строку, Лия механическим и в то же время танцевальным движением перебрасывала руку к началу строки, будто продергивала нить, и тогда казалось, красавица ткет маленький коврик.
Завтра она подарит Гаду копию своего конспекта — он будет рад. Ему понравилась предыдущая лекция профессора своим, как он определил, «поэтическим надрывом». Гади так тонко чувствует, какой он удивительный, ее Гади! А психолог — отталкивающий грязный тип, провоцирует Лию представлять в деталях, как ее возлюбленный совокупляется с мужчинами. Да он вообще говорит о Гаде только пакости. Это недопустимо — относиться так плохо к человеку только потому, что тот гомосексуалист! «Искусство, — записывала она, — служанка. Иудаизм видит в ней пришлую чужого рода-племени паганку из язычников. Оманут[5] — ее имя. Она расцветает там, где практикуют оргии, человеческие жертвоприношения, идолопоклонство. Госпожа Яхадут[6] никогда не принимает эту девку к себе в услужение. И не потому, что та, ясное дело, перепортит всех сыновей в доме и привьет им на всю жизнь вкус к греху. Яхадут предвидит такой ход событий и не очень им обеспокоена. Она прозорливей — заранее исключает саму возможность создания чреватой ситуации, когда вчерашняя рабыня станет вольноотпущенницей и посягнет на ее, госпожи, место. Вот что недопустимо!
Итак, чем неистовей служит Оманут своим хозяевам, тем опасность того, что эстетическое наслаждение подменит собой религиозный пыл, вероятнее. Страх подмены «искупления грехов» «любованием красотой» издавна знаком христианам. Примеры тому: отсутствие в православной литургии инструментального сопровождения, упрощение католической мессы, иконоборческие законы в Византии (вот-вот Русь примет христианство и уже сложился канонический тип иконы, которую назовут «византийской», а иконе вновь грозит запрет!). Кальвинизм (16-й век, Нидерланды) добивается исчезновения «святых сцен», в живописи остаются только пейзаж и жанр. В кальвинистских церквях стены обнажены, обнаженной плоти не сыскать…»
— Зато в Сикстинской капелле мяса, как в богатой мясной лавке, а у входа заставляют туристов кутаться в какие-то идиотские тряпки, чтобы прикрыть тело. Я была в шортах — не пропустили, вот лицемерие! — реплика из зала.
— Монах Савонарола в приступе ветхозаветного рвения волок на костер прекрасные полотна своих современников. Волны атавистического иудейского рвения время от времени смывали фрески со стен христианских соборов. Но фрески выживут. Низкая грамотность европейского населения (не забывайте, евреи — единственный народ средневековой Европы, в среде которого мужская грамотность составляла сто процентов) — вот залог их сохранности. Григорий Великий назвал живопись на стенах церквей «Библией для неграмотных». Список примеров можно продолжить. Ло рак зэ (не только это), ло рак зэ!
Последнюю фразу гость выкрикнул, раскатив каркающее «р-рак», поднялся в воздух, но неудачно, слишком низко, смазал крылом лапсердака по головам, перевернулся на спину, производя неловкие беспорядочные движения конечностями, кое-как развернулся по направлению к сцене и грузно шмякнулся об пол, будто свалился с высокого табурета, опрокинув его. Студенты бросились поднимать философа.
— Денк[7], не беспокойтесь, денк, — он стряхнул пыль с джинсов, смущенно поправил коротко стриженные волосы, присел на услужливо пододвинутый стул и только сейчас впервые всмотрелся в лица студентов: вот кому, быть может, выпадет судьба стать художниками в период между уже свершившейся смертью искусства и еще не наступившим его рождением. Он, давясь, проглотил остатки холодного кофе, выхлебал всю воду, запрокинул голову и долго тряс пустую бутылку над открытым ртом, затем закрутил крышечку, поставил бутылку рядом с книгами и продолжил как ни в чем не бывало:
— Паганические чувственные искусства, которые Малевич в своем знаменитом манифесте именует «зеленым миром мяса и кости», имея в виду, я полагаю, плоть растений, животных и плоть человека, ретировались и уступили место умозрительной игре. Искусство превращается в заведомо не подлежащий разгадке ребус. Вспомните Марселя Дюшана с его знаменитым большим стеклом. Талмудическая диалектика, когда вопрос рождает вопрос, а не предполагает получить ответ на заданный вопрос, занимает почетное место в арсенале концептуалистов. Изображение остается, но лишается самоценности. Визуальное искусство больше не будоражит зрительный нерв, оно апеллирует к внутреннему зрению, «айн пнимит» и есть обиталище иудейского абстрактного Бога. Художник, бывший глазами своего поколения, а талантливый художник — глазами эпохи, слепнет.
Зал опустел, одни ученики выходили незаметно, другие — шумно сдвигая кресла, начиналась следующая «пара».
— Самое важное, я не успел сказать самого важного: иудаизм победил, не ввязавшись в игру. Сам же он остался в стороне от своей победы, ствол не признал собственной ветви. Как не занимали иудаизм паганические искусства, так же не занимают его и концептуальные. О, это старая жестоковыйная история, ведь иудаизм никогда не признает своих бастардов. Так было и с иудейской идеологической диверсией в эллинистический мир, которая привела к возникновению христианства, не замеченного раввинами.
Профессор вновь открыл какую-то книгу и, теребя пейсы, увлекся чтением, но спохватился, принялся запихивать книги в сумку, заметил кусочек яблочного пирога, пробубнил «Мазаль тов, родила, значит, свою дочку», и съел пирог.
Суп из топора
Семья вора-рецидивиста — жена и двое детей — жила в подвале в комнате без входной двери и без туалета. Вор был совестлив, медлителен и лишен творческой жилки — совершенно профессионально непригоден. Последнюю в своей жизни дерзкую операцию по ограблению билетной кассы кинотеатра «Буревестник» он провалил и сел с конфискацией имущества. В тюрьме его прирезали.
Глубокая как колодец грязная лестница вела вниз и заканчивалась дырой дверного проема. Рискнувший спуститься в подвал как о запертую дверь ударялся лицом о жесткую завесу запаха мочи. Преодолев завесу и оказавшись в квартире, где никакой мебели, кроме продавленных матрасов, не было, пришедший лишался зрения — комната была заполнена белесым паром. Пар оседал на стенах и низком потолке. В центре комнаты на земляном полу сидела еврейка средних лет, одетая в дранное панбархатное платье вишневого цвета и варила что-то на примусе в огромной кастрюле с дребезжащей крышкой. Гостя ждал еще один сюрприз.
