Едва завидев постороннего, хозяйка вскидывала голову и посылала ему навстречу ликующий взгляд олимпийской чемпионки, завоевавшей золотую медаль.
Ничего, кроме воды, в кастрюле не было. Мать семейства целыми днями варила воду — так, ей казалось, она скроет нищету. Случайный гость застанет ее за приготовлением наваристого супа. Гости в подвале были редкими: иногда заходил кто-нибудь из соседей, как-то раз пришла учительница из школы жаловаться на неуспеваемость дочери и хулиганское поведение сына, но выскочила из преисподней, подхлестнутая ликующим взглядом хозяйки, зажав рот и нос ладонью и выпучив глаза. Дочь нескончаемым скулежем пыталась отвадить мать от расточительного занятия — жалкие копейки, которые достаются семье, уходят на керосин. Сын- хулиган ударом ноги своротил кастрюлю и кипяток ошпарил ноги матери. Вечером она вышла на угол, где просила милостыню, плача, с волдырями и ожогами на босых ногах, и собрала самый большой свой гонорар, но варить воду не перестала. Отхожим местом семье служил дощатый домик-развалюха над выгребной ямой в глубине двора за соседским огородом. Огород стерегла цепная собака, которая считала своим долгом заодно охранять и сортир — бросалась на каждого, кто приближался к нему. Длины цепи хватало чтобы обдать лица пришлых и завсегдатаев вонью собачьей пасти и обрызгать свирепой слюной.
Героиня рассказа, оказывается, не одинока. Аналогичным образом жена рабби Ханины «варила суп из топора» в трактате Таанит Вавилонского Талмуда. «Хозяйка перед каждой субботой разводила огонь в печи, чтобы шел дым, потому что было ей стыдно. Была у нее зловредная соседка. Сказала та: ведь я знаю, что у них ничегошеньки нет, так что же это такое? Пошла и постучала в дверь. Застеснялась та и спряталась в чулане. Случилось ради нее чудо, и увидела та (соседка) печь, полную хлебов, и квашню, полную теста. Закричала ей: тетушка, тетушка! Неси лопату, а не то подгорят твои хлебы. Сказала ей: я за ней и пошла».
Таков перевод отрывка с арамейского. Корявость языка подлинника сохранена по мере возможности. Раввин Адин Штейнзалц поясняет: «Хозяйка надеялась, что случится чудо и спасет ее от позора».
Позор голода — «херпат раав» — ивритская идиома. Не складываются по-русски эти два слова. Голод — он бич, напасть, беда, трагедия, все что угодно, но не позор. Вот «позор (не чего, а чему) сытости!» — это звучит как революционный лозунг, понятный советскому человеку.
Описание голода как позора есть у норвежского писателя Кнута Гамсуна в автобиографическом романе «Голод», принесшем ему мировую славу. Роман— стенограмма галлюцинаций и страданий умирающего от голода человека не в пустыне или в концлагере, а в относительно благополучном обществе среди, нет, не преступников, но добропорядочных равнодушных сограждан. Герой романа, молодой литератор, держится за стыд быть уличенным в голоде — потеряв его, он превратится в животное. Позор голода более чем сам голод диктует поведение героя. Очевидно, неприятие Гамсуном общества, где подобная ситуация возможна, подтолкнуло писателя в годы Второй Мировой войны встать на сторону нацистов. Чуткий к позору голода лауреат Нобелевской премии по литературе не ощутил позора своего поступка.
Но вернусь к детям подземелья. Мальчик в школе почти не появлялся, девочка по имени Софа, напротив, сидела, не двигаясь, за партой и даже во время перемен отказывалась выходить из класса. На уроках математики она спала или впадала в транс — абстрактные величины, которые обозначались цифрами, и действия с этими цифрами оставались далеко за пределами ее сознания и интереса. Абстрактное мышление вообще предполагает высокий уровень интеллектуального развития. В Африке по сей день есть племена, чуждые абстрактному мышлению. Пять раковин — это понятно, но что такое просто пять? Диву даешься, как это древние евреи, маленькая кучка кочевников в море языческих народов, выбирает своим Богом абстракт, великое «Все и Ничто». Сверхчеловеческая задача — постоянно удерживать в воображении божество без формы и образа, мыслить Всевышнего «Ничем», когда много легче — старцем с головой Карла Маркса в ночной рубашке в свободном полете. Не мудрено, что весь Ветхий Завет — это объемный обвинительный приговор евреям: преступаете, блудите с чужими богами, снова предаете Единого. Иудаизм и сегодня одинок в своем непримиримом единобожии, и только за исламом он признает следование той же идее. Христианство с его триединством…(Но я увлеклась— это ведь притча, а не теологическое эссе). И все же, абстрактный Бог — какой космический прорыв в человеческом сознании!
Так вот, с Софой все получилось как раз наоборот. Она сделала великое открытие: тошнотворные безликие абстрактные цифры — это на самом деле деньги, звонкие желанные и очень конкретные. Случилось это, когда она по дороге в школу нашла сумку, и в ней — десять рублей и еще три рубля мелочью во внутреннем кармашке. На тридцать копеек было тут же куплено мороженное — какое вкусное! — и выпит стакан газировки с вишневым сиропом, потом она купила пирожок с ливером и, давясь, запихала его в рот. Любопытно, что девочка, едва ей перепадают случайные гроши, распоряжается ими также, как герой романа Гамсуна — покупает лакомства. Первым уроком была математика, и написанный мелом на доске пример неожиданно заинтересовал Софу. К десяти нужно было прибавить три и вычесть несколько дробей с общим знаменателем сто. Остаток в точности совпал с суммой денег, зажатых в ее грязном кулачке. Дальше на доске происходили страшные вещи: злые люди делили остаток (как это так «поделить»? это мое, почему делить?!). Жуткое пророчество не замедлило сбыться: в тот же вечер брат отобрал все до копейки и у нее на глазах разделил деньги с дружками. У Софы не осталось ничего кроме уверенности, что цифры — это деньги. Деньгам в ее жизни неоткуда было взяться, но ими стало возможно, как сказали бы сегодня, виртуально манипулировать. Арифметические действия превратились для девочки в тайную азартную игру.
Со временем у нее появились «сбережения» и их надо было пристроить. Процент в школе не изучали, и она сама изобрела его и выгодно «вложила» деньги.
Семья в числе первых уехала в Израиль. Эмиграция лишила многих профессии, статуса, регалий, счетов в банках, имений, корпораций, заводов, газет, пароходов…Каких еще пароходов лишила эмиграция конца шестидесятых годов советских евреев? Ну, пароходов, может быть, и не лишила, но всего остального — наверняка. Эмиграция как пар из той самой кастрюли вытолкнула семью вора из подвала и швырнула ее в нестройные ряды равных среди равных и даже, если хотите, равнее других. Ведь они были семьей погибшего в советских застенках… «диссидента?»— спросила чиновница, «да» — ответила Софа. Что значит «диссидент» она не знала, но уловила почтительную интонацию в голосе работницы Сохнута. Дурной запах, которым бала спеленута семейка, исчез: его вытравили солнце и новый свежий пот. Море и хорошая еда довершили дело.
У истории счастливый конец: Софа отслужила в армии, окончила престижный коммерческий колледж и работает директором банка на улице Эвен Гвироль в Тель-Авиве. Ее брат — крупный строительный подрядчик. Он, в отличие от своего отца, удачлив в воровстве и мошенничествах и изобретателен, а в отличие от матери, никакого позора никогда не ведал и не ведает. Коллеги считают его прекрасным предпринимателем и уважают за умение поставить зарвавшегося клиента на место. На постоянные жалобы о неполадках и текущих в новых домах крышах, он резонно отвечает: «Конечно, крыша течет, ведь был дождь». Брат женился на религиозной, сам стал религиозным и взял Господа Бога в подельники. Так что, если и рухнет какое-нибудь перекрытие по причине несоблюдения строительных норм — на то воля Божья. Главное — сиюминутная прибыль. Заручиться Высшим покровительством оказалось легче чем привлечь на свою сторону Софу — та категорически отказалась финансировать бизнес брата. С тех пор они не поддерживают никаких родственных отношений и даже не встречаются за праздничным пасхальным столом.
Ну а мать семейства, что с ней? Все замечательно — она пристроена в дорогой дом престарелых и может варить свой суп сколько захочет. «Откуда у Вас на ногах шрамы от ожогов?», — спросил врач. «А, шрамы? Что значит «откуда»? Когда мы с мамой бежали от немцев, земля аж прямо горела под ногами». Это было истинной правдой, только к шрамам отношения не имело. Соседке из комнаты напротив, иракской еврейке, она любит рассказывать на идише, которого та не понимает, какой богатой культурной жизнью она жила раньше и как любила ходить в театр, и та кивком головы одобряет эти рассказы. Все обитатели дома наслышаны о том, какие у нее хорошие дети, дружные, любящие. Они навещают ее каждый день. «Что значит — почему их здесь никто никогда не видит? Раньше, когда мы жили в отдельной квартире, так вы бы не посмели совать свой нос в мою кастрюлю».
