Несмотря на историческую важность своих действий, Феодосий никоим образом не был революционером. Сделав христианство государственной религией, он всего лишь поставил точку в изменениях, начатых еще на Мильвийском мосту. Христианство настолько переплелось с римским образом жизни, что и для варваров, и для римлян «быть христианином» и «быть римлянином» по существу означало одно и то же. Христианские богословы восприняли интеллектуальные традиции классического прошлого и присвоили их. Климент Александрийский описал церковь проистекающей из двух рек — библейской веры и греческой философии, а Тертуллиан остроумно заметил: «Seneca saepe noster» — «Сенека часто наш», то есть один из нас.
Даже церковные и придворные церемонии стали зеркально отражать друг друга. Клирики и придворные облачались в пышные одеяния; продуманные процессии и сладкоголосые хоры возвещали начало служб, благовония и свечи несли как знак почета. У двора был император, у церкви — епископы, и всем им оказывались равные внешние знаки почтения. Во всем присутствовало успокаивающее единообразие, знакомые черты, что убеждали каждого празднующего в божественном порядке. Даже государственная пропаганда несла на себе этот отпечаток. На ипподроме Феодосий воздвиг обелиск, чье основание было украшено резными изображениями его самого в окружении подчиненных — подобно тому, как Христа изображали вместе с учениками. Все граждане, от самых образованных до неграмотных, легко могли понять, что царство небесное отражается здесь, на земле.
В Риме не было сомнений, что провидение благосклонно к империи. Даже экономика в последний век стала налаживаться. Относительная политическая стабильность позволила снова накапливать состояния. Торговцы в безопасности развозили свои товары по великим римским дорогам, а корабли снова рассекали воды Средиземного моря. Земледельцы доставляли свою продукцию в крупные города, где их ожидали возродившиеся рынки. Может быть, Римская империя и не была столь же процветающей, как когда-то, но ее жители все же могли надеяться, что золотые дни еще могут вернуться.
Впрочем, на горизонте уже появились тревожащие знаки. Основная часть налоговых средств собиралась со знатных семей, и финансы их были истощены. Поскольку все больше и больше из них оставляло свою ношу и вступало в ряды духовенства или принимало монашество в пустынях Египта и Малой Азии, власти ответили усилением налогового бремени на бедные и работающие слои населения. Последующие правительства увеличивали налоги и пытались прикрепить крестьян к земле. Это вызывалось интересами нормального функционирования государства, но в итоге обернулось для многих нищетой. Запад в особенности страдал от непомерных налогов, и хотя Восток всегда был богаче, теперь они и вовсе казались принадлежащими к двум разным мирам.
Как долго так будет продолжаться, вопрошали проницательные, прежде чем расстояние между Римом и Константинополем станет настолько большим, что его уже нельзя будет преодолеть?
ГЛАВА ПЯТАЯ. УЖАСНЫЕ ВЕСТИ С ЗАПАДА…
Феодосий был достаточно сильным правителем, чтобы контролировать германское население империи — но те, кто наследовал ему, оказались куда слабее, и варвары вскоре проникли почти на все уровни управления. Даже армию было не узнать; традиционная римская пехота уступила место варварской кавалерии, а дисциплинированные когда-то легионы теперь представляли собой удивительную разнородную смесь, в которой каждая группа носила свою форму и говорила на своем языке.
Императоров исправно короновали на Востоке и на Западе, но реальной властью обладали люди, командующие неповоротливыми армиями. Целый ряд незначительных варварских вождей занимал в Константинополе выдающееся положение, назначая марионеточных императоров и в своем желании удержать власть упуская шанс возродить имперскую мощь. Не обращая внимания на врагов, расплодившихся на границах, недалекие правители Константинополя с ужасом и отвращением взирали на выдающегося военачальника по имени Стилихон, по происхождению наполовину вандала, который служил слабому императору Гонорию, но был настоящим хозяином Рима. На беду всего римского мира, они упрямо видели в нем своего истинного врага.
Западу, сражающемуся сейчас за свою жизнь, несказанно повезло, что у него был Стилихон. Зима 406 года выдалась самой холодной на памяти живущих, и далеко к северу от Рима Рейн полностью замерз. Германские варвары, жаждущие тепла и богатств Средиземноморья, хлынули сквозь хлипкие границы, заполонили Галлию и ворвались в Испанию. Стилихон выдвинулся к Рейну из Северной Африки, усмиряя по пути восстания и выгоняя захватчиков. Дважды он защищал Восток, отбрасывая врага, и дважды его клеймили врагом государства в награду за его труды. Если бы две половины государства были способны отбросить разногласия и объединиться перед лицом возникшей перед ними угрозы, они могли бы отдалить наступление Темных веков на несколько столетий — но Восток был поглощен мелкими ссорами и больше опасался влиятельного Стилихона, чем варваров. Когда новый король вестготов по имени Аларих объединил готов и разрушительно прошелся по Востоку, взаимное недоверие между двумя правительствами было настолько велико, что вместо того, чтобы сражаться с Аларихом, Константинополь поддержал его вторжение в Италию.
Стилихон обладал достаточными силами, чтобы защитить Запад от готов — но, несмотря на всю свою доблесть, он был никудышным политиком. Слишком занятый сражениями за империю, он годами игнорировал вероломство двора Равенны и ядовитые интриги Рима, полагая, что верное служение государству защитит его. Однако Сенат состоял из людей, что носили громкие имена, но имели мало власти, презирали его и глубоко возмущались тем обстоятельством, что выскочка-полуварвар обладает властью большей, чем они. С тех пор как Стилихон уничтожил «Книги Сивилл», консервативные сенаторы-язычники возненавидели его с пугающей силой.[31] Когда Стилихон пришел к ним и потребовал предоставить четыре тысячи фунтов золота, чтобы откупиться от вестготов, сенаторы пришли в негодование.
Неудивительно, что Стилихон решил подкупить Алариха вместо того, чтобы вести против него войну. Полководец годами сражался в безнадежной битве, чтобы сохранить целостность Запада, но его изможденная и обнищавшая армия не могла находиться в нескольких местах одновременно. С такими войсками, и без того сражающимися на пределе своих сил, заплатить вестготам было единственным разумным решением — но для сенаторов, укрывшихся в безопасности Рима, оно представлялось неоправданным унижением.[32] В настолько взвинченной обстановке одному из них не составило труда убедить слабого императора Гонория, что подобным постыдным предложением Стилихон опорочил честь Рима и должен быть казнен. Стража, немедленно высланная, чтобы арестовать его, вывела потрясенного Стилихона из церкви, которую он посетил, и безнаказанно убила его вдали от его солдат.
Сенату недолго оставалось злорадствовать. С уходом великого защитника Запада Италия осталась беззащитной перед ужасными готами. За какие-то месяцы перевалив через Альпы, торжествующий Аларих выстроил свои войска перед воротами древней столицы империи. Граждане Рима отказывались верить своим глазам, полагаясь на внушительную репутацию города, что некогда правил миром. Они дерзко заявили готам, что каждый житель города будет сражаться до смерти, прежде чем хоть один варвар войдет в него. Аларих только рассмеялся их хвастовству, проворчав: «Чем гуще трава, тем легче косить». Он послал свою армию на штурм стен, и в конце августа 410 года случилось невероятное. Впервые за восемьсот лет враждебная армия вторглась в Рим.
Сенату, наблюдающему, как готы растекаются по семи холмам, оставалось винить только себя. За три дня варвары разграбили Вечный город, вломившись даже в усыпальницу Августа и рассыпав священный прах. Когда первая волна грабежей схлынула, мародерство уже не были особенно жестоким, но его глубокое воздействие ужасающе отозвалось во всех уголках империи. Св. Иероним писал из Вифлеема: «Ужасные вести донеслись с запада… Голос застывает у меня в горле… Город, который владел целым миром, теперь повержен».[33]
Шок от зрелища города, который мнился несокрушимым, но был отдан на милость варваров, вдребезги разбил западное представление о империи как о божественно устроенном государстве. Это стало первой значительной трещиной в миропонимании Востока и Запада. Находясь в безопасности, Восток в конечном счете оправился от удара и снова обрел веру во вселенские и божественные притязания империи. Но на Западе подобные взгляды были уже невозможны. Рим обнаружил свою смертную сущность, и ни одно правительство или государство по эту сторону рая не могло считаться ниспосланным свыше. Христиане считали себя скорее не гражданами, а скитальцами, странствующими по миру, что не был их родным домом, и любая империя — будь то земли Рима или Константинополя — была преходяща. Сначала такое расхождение верований казалось незначительным, но вскоре оно вылилось в громадные культурные различия, которые раскололи старую империю надежнее, чем это могли сделать любые варвары.