Забыла, с каким энтузиазмом Фриц наводил порядок на кухне, пока она срочно заканчивала очередной заказ. Те же самые звуки, надо же, абсолютно те же самые, как будто Флориан исполняет партию по тем же нотам. Ящик выдвигает, ящик задвигает, вилки и ножи раскидывает по ячейкам, тарелки моет, кастрюли споласкивает, сковородку убирает на место, снова ящик выдвинул, снова задвинул. Дзинь, динь, дон, стук, бряк, дзинь, дон. Бабетта затыкает уши, стонет. Не помогает. Она встает и ходит из угла в угол.
Едва она видит Флориана, боль утихает. Как тяжелобольной, страдающий хроническими болями, она научилась с этим жить. Флориан оборачивается к ней с половником в руке.
– Это куда?
Она пожимает плечами.
– Да все равно. Куда-нибудь.
Он подбрасывает половник в воздух и снова ловит.
– Сто лет не готовил, знаешь. – Улыбается смущенно. – Сто лет не мешал ложкой ничего, кроме киссьеля.
– Киселя? – переспрашивает она.
– Нет, киссьель, к-и-с-с-ь-е-л-ь, – медленно произносит он по буквам, замолкает и смотрит прямо перед собой.
Она отбирает у него половник и в шутку ударяет по плечу.
– Пошел вон с этой фигней, – шутит она.
Он молчит. Но рубашка у него на груди вздымается и выдает его.
– Ну, перестань, перестань, – мягко произносит она.
Он криво улыбается и отступает от нее.
* * *
– Я варил Альфреду такое странное зелье… каждую ночь, – говорит Флориан наконец. – Оно называется «киссьель». Это фамилия одной канадской медсестры, только задом наперед. Ее звали Рене Лессьик. Она кое-чему научилась у индейцев, позаимствовала у них пару травок, в том числе и такую, которая, как они утверждали, лечит рак. И она-таки действительно лечила рак этим снадобьем. Я уж не помню, кто нам об этом рассказал, помню только, что в Европе тогда это лекарство было не достать. Один друг наших друзей работал стюардом в авиакомпании «Дельта» и привез его из Штатов. Жутко вонючий настой, который нужно двенадцать часов кипятить на медленном огне, чтобы на дне образовалась слизь, которая якобы и помогает от рака. Альфред терпеть не мог эту бурду, но я три раза в день капал ее ему в рот из пипетки. И он глотал, чтобы утешить меня в моей беспомощности.
Больше я ничего для него сделать не мог… Он ввязался в совершенно бессмысленную войну, но ни разу не усомнился в том, что он воин и призван в этой войне воевать. А я превратился в женщину, которая ждет воина с войны, льет слезы и жалуется на судьбу. Он – герой, а я – тряпка! И чем больше он слабел, тем больше становился героем, а я, с моим безупречным здоровьем, все сильнее трясся от страха.
Ночь за ночью я варил на кухне это ведьмино снадобье. Индейцы барахла не подсунут, так я думал. Я сдабривал бульон своими лучшими чувствами и самыми большими надеждами. Результат, как видишь, оглушительный. А вот уж кому супчик по-настоящему кровь попортил, так это тому, кто его из-за океана привез.
Она, тихо:
– Стюарду?
– Стюарду.
– Китайцу, – подхватывает Бабетта.
– И стюарду, и китайцу, – откликается Флориан и тихо, осторожно убирает половник в ящик буфета.
– Стюард совсем был молоденький, года двадцать три – двадцать четыре, не больше. Из Тиммендорфа на Балтийском море. Блондин, волосы льняные, голубоглазый. Мне такие, правда, не нравятся. На нем была эта проклятущая униформа от «Дельты», когда мы с ним впервые увиделись. Договорились встретиться у терминала. Выходят они, всей командой – пилоты, стюарды, красивенькие все такие, ухоженные, прилизанные… аж противно, словно картинка из низкопробного бульварного порно для гомиков.
Выходит с ними и Энди, тащит пакетов двадцать этого «киссьеля». Даю ему деньги, он торопится, его автобус со всей командой ждет, в город едут. А он нигде купюру мою разменять не может. Бегал-бегал, так и не разменял. Автобус уехал без него. Я бы мог ему эту купюру подарить или он мог бы мне долг простить, но мы оба вцепились в чертову бумажку, как собаки в кость. Оба знали одно: она для нас – пропуск в другое пространство, где тела наши сольются в одно, уж бог его знает зачем и почему.
Мы встречались в какой-то панике. В чем была причина его страха, я так до конца и не понял. Откровенно говоря, мне нет до этого дела. Просто он был очень одинок, и жизнь его проходила в облаках и отелях. Сплошные перелеты. Он уже и не понимал, где находится, что он и кто с ним. А я вел себя, как человек, потерпевший кораблекрушение и всеми силами рвущийся снова ступить на твердый берег, оказаться среди живых. Я скучал по здоровому телу, которое не погибало бы от болезни, не напоминало о бренности всего земного, черт возьми! Были и совсем уж банальные причины: из-за химиотерапии Альфред стал импотентом. Он об этом узнал с удивлением, но без особого страха: ну вот, и еще один орган отказал, новая поломка. Он больше беспокоился обо мне, просил, чтобы я не зацикливался на нем и если мне захочется встретиться с другим, то ради бога…
Что в таких случаях отвечают? Понятное дело: «Ну что ты, нет, конечно, как тебе только в голову такое пришло! Ни в коем случае не буду ни с кем другим! Как я могу!» Все так говорят, наверняка. Никто ведь не скажет: «Ага, ладно, понял, спасибо, нет проблем. Ты прав, ну, тогда пока, пойду сниму кого-нибудь, развлекусь быстренько, ты подожди чуть-чуть, много времени это не займет».
Оно и правда получалось быстро: каждый раз один и тот же номер в «Холидэй Инн», поначалу я забирал Энди в аэропорту, потом мы стали встречаться прямо в гостинице.
Я поднимался в лифте вместе с выпившими бизнесменами, стучал к нему в дверь, он открывал, иногда еще не сняв униформу. Я порой даже находил ее сексапильной, хотя вообще-то меня от нее тошнило. Наверное, точно так же девчонки влюбляются в офицеров. Энди наливал мне немного виски из мини-бара, мы перебрасывались парой слов. Он рассказывал о всяких смешных случаях там, в воздухе: то какая-то толстуха застряла в туалете, то один тип тайно курил, а на выходе его арестовала полиция, то одному не в меру расшалившемуся актеру пришлось украдкой подсыпать успокоительное в шампанское. Мы смеялись и, не переставая смеяться, целовались. Один-два вежливых поцелуя, а потом – все приличия прочь. Остаток встречи был жестокий, отчаянный, и грела только надежда на краткое избавление. Избавление наступало. Но и в самом деле очень краткое.
Мы поднимались, как после тяжкой борьбы, шли в душ. Он мне – «киссьель», я ему – деньги, и, не прощаясь, бегом оттуда. Спустя несколько минут я уже был дома: «Привет, Начо, это я!»
Альфред лежал на софе и смотрел телевизор: новости, ток-шоу, игру «Спорим, что…». Он кивал мне в ответ. Даже если уже спал, просыпался и махал мне рукой, подзывая к себе.
– Слава богу, – улыбался он, – я уже начал беспокоиться.
– Вечно тебе что-то мерещится, – отвечал я и бежал на кухню заваривать траву. Я помешивал этот зеленый вонючий суп, мешал его, мешал и молился, чтобы снова все опять стало хорошо, чтобы нам позволено было вести нашу тихую, скучную жизнь вместе. Я и сам не знал, что меня заставляет варить это зелье. Может быть, то, что скоро мне надо будет снова отправляться за новой порцией?
* * *
В то первое утро на Бали Бабетту разбудил непонятный шуршащий звук, однообразный, монотонный, все ближе и ближе. Кто-то мел дорожку. В одном и том же ритме, словно метроном: вжик-вжик, вжик-вжик. Пропела птица, будто зазвенел мобильный телефон. Бабетта отодвинула тяжелую занавеску. Резкий свет полоснул ее по глазам, как ножом. Испуганно подалась она назад, удивленно моргая от встречи с тропическим утром. Кроваво-красные цветы гибискуса свисали из зеленой листвы. Мимо проплыла бабочка размером с тарелку. Бабетта в изнеможении снова закрыла глаза. Серенькое дождливое немецкое утро разбудило бы ее гораздо быстрее, а это навязчивое, душное тропическое великолепие…
Фриц вернулся из туалета. Она потянула носом, когда он приблизился к кровати, вдыхая запах родного существа.
Он удивленно взирал на нее сверху: его жена, как Маха на полотне Гойи, – голая и великолепная. Сквознячок от вентилятора под потолком играет прядью волос у нее на виске, кожа блестит в лучах света. Пожалуй, стоит попробовать уговорить ее – можно позволить себе немного любви. Но только не сейчас, не с утра, по утрам Бабетта обычно не в духе. Лучше после обеда, в самую жару. Все равно на улице находиться будет невозможно, придется прятаться в доме. И именно сегодня, потому что потом она обгорит на солнце, и до нее уже не дотронешься – кричать будет в голос.
Фриц не мог отвести от нее глаз. Она казалась ему в этом освещении совсем чужой и оттого очень привлекательной. Он чувствовал, что она отдаляется от него, и решил ее опередить. Так будет менее больно. Он протянул к ней руку, она уловила движение воздуха.
«Не надо меня трогать, пожалуйста, – подумала она, – не надо. Не хочу! Не желаю!»
«Куда бы положить руку? – размышлял он. – Лучше всего – сжать пышную белую грудь, но тогда пробуждение может быть особенно неприветливым. Нет, не надо». Он опустил ладонь на ее мягкое плечо. Она ощутила его руку – клейкую, как ручонка ребенка.