Машина опускает нос, и они спускаются полого, не торопясь. Кружатся и выступают из дали земные предметы, будто в другую сторону вертят винт бинокля.
Становится теплее, легче дышать. Можно снять кислородную маску.
Стрелка высотометра нехотя ползет назад.
— Алло, алло, штурман! Высота три тысячи двести, три тысячи двести! Повтори! — снова, на всякий случай, кричит летчик и вздрагивает от неожиданности.
— Высота три тысячи двести! — раздается в наушниках громкий голос штурмана.
— Что с тобой? Связь, что ли, оборвалась?
— Нет, ничего. Все в порядке.
— Почему не отвечал? Меня не слышал?
— Все время слышал и отвечал.
Самолет планирует. Моторы покашливают на малых оборотах.
Мягкий толчок. Земля. И здесь все выясняется.
У штурмана отказала кислородная система. В одном месте разъединилась трубка.
Они очень плавно поднимались, и штурман незаметно для самого себя потерял сознание. Его последние записи были отрывистыми и неполными. Потом они медленно снижались, — и штурман так же незаметно пришел в себя, когда стало достаточно кислорода. Услышав голос летчика, он как ни в чем не бывало повторил и записал его слова.
Кто кого должен благодарить?
По словам опытных летчиков, хороший инструктор — редкая птица: он должен обладать взглядом орла, от которого ничего не скроется, кротостью голубя, мудростью совы и неутомимым красноречием, с которым он изо дня в день повторяет хорошие советы.
Летчика-инструктора Кушакова вполне можно было отнести к категории этих редких птиц.
Через его руки прошли сотни учеников. Они были разного роста и возраста, разного ума и способностей, но с одним и тем же большим желанием научиться летать.
Кушаков всех их обучал старательно, с любовью, хотя учеников смелых, скромных и работящих он предпочитал другим.
Степан Супрун принадлежал к тем ученикам, которые не любят белоручек и хвастунов, вместе с техником копаются в машине и знают в ней каждую заклепку.
Такие ученики изучают дело серьезно и основательно и не надоедают инструктору вопросами: «Когда вы меня наконец выпустите самостоятельно?», понимая, что они вылетят самостоятельно тогда, когда инструктор, — а он здесь главный судья, — признает это своевременным.
В силу полного совпадения взглядов на летное дело учитель Кушаков и его ученик Супрун были вполне довольны друг другом.
Супрун, успешно окончив школу, оставлен был в ней инструктором.
Но его способности требовали большого простора. Зона пилотажа и большой учебный круг над летным полем с каждым месяцем для него сужались.
Супруну становилось тесно, и ему дали возможность большого размаха, послав работать летчиком-испытателем. Прощаясь, Супрун долго жал руку Кушакову, благодарил его.
Обоим было грустно, — они крепко подружились, — но они понимали, что уж таков порядок: учителя остаются в школах учить других; ученики, отрастив крылья, разлетаются в разные стороны.
Идут годы. Нет-нет да и вспомнит учитель какого-нибудь способного парня, читая нотации новичку. Или же вечерком, в компании, вздохнет за кружкой пива: «Эх, и был же у меня паренек!..»
А в то время на границе, в другом, может быть, конце страны, его ученик, увешанный орденами, чокнется за здоровье своего бывшего учителя: «Эх, и был же у нас в школе инструктор!..»
…В ту минуту, когда летчик-испытатель Супрун, имя которого уже было широко известно, вместе с механиком возился под крылом самолета, прилаживая заслонку водорадиатора, его окликнули.
Супрун энергично заработал коленями и локтями, вылез из-под машины и вскочил на ноги.
Кушаков, его бывший инструктор, вытянулся, козырнул и официально доложил:
— Прибыл в ваше распоряжение на переподготовку!
Супрун быстро закончил официальную часть. Началась торжественная. От избытка хороших чувств они обнялись. Потом сели на траву, закурили и начали вспоминать все хорошее, что еще было в памяти, перебирая знакомых.
— Я о вас много хорошего слышал, — говорил Кушаков, — и очень радовался за вас.
Супрун, которому это было очень приятно слышать от скупого на похвалы бывшего своего учителя, краснел, как девятиклассница от комплиментов, и отвечал, что этим он ему, Кушакову, обязан.
Кушаков приехал переучиваться. Он умел летать на шести-семи типах стареющих машин. Супрун — на двадцати семи, среди которых было немало новых.
Испытывая новую машину, Супрун добивался от инженеров наибольших улучшений. Когда самолет принимали на вооружение, Супрун обучал полетам на нем опытных инструкторов из авиачастей и школ, а те передавали свою выучку дальше.
Так Кушаков и Супрун после нескольких лет разлуки опять стали вдвоем летать, но в других, противоположных прежнему ролях.
Бывший учитель оказался способным учеником, а бывший ученик — способным учителем.
По вполне понятным причинам они были подчеркнуто тактичны, предупредительны и, как прежде в школе, довольны друг другом.
Кушаков после нескольких провозных полетов вылетел самостоятельно и быстро освоил новую машину.
Когда настало время прощаться, они горячо жали друг другу руки и шутливо спорили, кто кому должен быть благодарен.
Расставаться не хотелось, но оба знали, что ничего не попишешь, — издавна заведено такое мудрое правило: учителя учат, ученики вбирают в себя их опыт, со временем сами становятся учителями и свое мастерство передают дальше.
Пятьдесят три витка
Снятие с вооружения иностранных «ньюпоров», «Мартинсайдов», «Фокеров» и появление вместо них отечественных истребителей изменяло характер деятельности летчиков-испытателей. Раньше, жалуясь на некоторые свойства «иноземцев» (самолеты входили в штопор настолько же охотно, насколько неохотно или совсем не выходили из него), испытатели могли лишь выяснять безопасные методы управления машиной и сообщать их строевым летчикам. Теперь же они становились участниками творческого процесса по созданию новых самолетов, и одна из наиболее сложных проблем авиации — штопор, с которым бились десятки ученых у нас и за границей, — вставала перед ними со всей остротой. Следует сказать, что штопор, как фигура, ни в обычном, ни в боевом полете никому не нужна.
Штопор — серьезная угроза, возникающая именно тогда, когда летчик ее менее всего ожидает. Стоит летчику допустить, в пылу ли боя, ночью или в тумане, одно менее точное, чем обычно, движение рулями, уменьшающее минимально допустимую скорость полета, как самолет срывается в штопор. Если в этот момент до земли недалеко, то катастрофа неминуема.
…Летчик испытывал первый советский истребитель — коротенький биплан с мотором в четыреста лошадиных сил. Самолет во всем вел себя хорошо. Оставалось узнать, каков он в штопоре.
Летчик набрал заданную высоту, сбавил газ, взял ручку на себя и двинул ногой левую педаль. Самолет на какое-то мгновение замер, затем клюнул, опустил нос и, падая, закружился так, будто его колеса покатились по перилам крутой, почти вертикальной винтовой лестницы. Сделав пару витков, летчик отвел ручку вперед и дал правую ногу. Самолет вместо выхода из штопора заштопорил еще сильнее и стал поднимать нос, будто невидимые перила, по которым скользили его колеса, стали значительно положе.
Истребитель перешел из нормального штопора в плоский, и все попытки летчика изменить положение оставались безуспешными. Парашюты только еще внедрялись, им не особенно доверяли, и летчик оставил свой парашют на земле.
Мысленно он уже простился с женой и детьми и, увидев совсем близко от себя землю, зажмурился. Самолет, однако, хоть и кружился быстро, но скорость вертикального снижения была небольшой. Удар… Скрежет и треск. Летчик открывает глаза и сам не верит им. Самолет имел сравнительно небольшие повреждения, у летчика же оказалась сломана нога. Все это было настолько необычайно, что про летчика стали говорить, будто он родился в рубашке.
Разобрав причины аварии, специальная комиссия решила, что летчик не сумел справиться с машиной, и второй ее экземпляр передали испытывать другому летчику.
Тот, надо сказать, верил в машину и свои силы, позволившие ему укротить немало строптивых самолетов и успешно выходить из, казалось, безвыходных положений.
Летчик категорически отказался лететь с парашютом, который, как он находил, связывал движения, и возмутился, почему его нервируют приставаниями перед столь ответственным полетом. Но инженер, ведший испытания, был упрямым человеком. Он все же уговорил летчика взять с собой парашют, если не для его, летчика, спокойствия, то хоть для успокоения совести наземных наблюдателей. Он взлетел, перевел самолет в нормальный штопор. Потом машина сама перешла в плоский, из которого ни за что не хотела выходить, несмотря на все старания летчика. Безуспешно применив все известные ему способы, летчик трезво рассудил, что не все люди рождаются в рубашках, и, хотя он не очень верил парашюту, выбрал из двух зол, как ему казалось, меньшее: преодолел прижимавшую его к сиденью центробежную силу и выбросился наружу. Этот полет убедил летчика (и не только его), что самолет склонен к плоскому штопору, из которого не выходит, и что парашют — неплохая штука в испытательном деле. Самолет, — он представлял собой мелкие обломки, — забраковали. Новых, ему подобных, больше не строили, а парашют ввели в список совершенно обязательного снаряжения, необходимого в испытательном деле.
