— Вот именно, безумную, вы правильно выразились.
На словах “вы правильно выразились” у меня изо рта случайно брызжет слюна, попадает на панель, не заметить невозможно. Делая вид, что ничего не случилось, вытираю плевок рукавом, но он явно все видел.
— Да, — говорит он, — безумную. Но если ты не дашь мне ее рассказать, если все, что бы я ни говорил, будешь сопровождать вопросами и комментариями, то значит, твой отец был прав, я не должен говорить тебе ничего, и я не успокоюсь пока…
Что мне делать, молчать? Мне есть, что сказать сейчас, нечто весьма неприятное. И почему я не должен этого делать? Почему должен сдерживаться?
— Послушайте, — говорю, — разве вы уже не рассказываете свою безумную историю? Что я не сделал из того, что вы хотели? В чем помешал? Вы ворвались в мою жизнь с пистолетом за поясом, привели меня в состояние шока… да, именно шока, сказав про Франческино то, чего никто не знал, и при этом даже не сообщили, кто вы такой. Я вынужден был бежать ночью, как крыса — вам это известно? — напугав жену, наплетя горы небылиц ее родителям, не будучи в силах уразуметь, что происходит; тем не менее, я сейчас здесь, слушаю ваши бредни о том, что мой отец, генерал, истовый католик, антикоммунист до мозга костей, убежденный христианский демократ, которого четверо пап удостоили аудиенции, личный друг Андреотти (с которым он, кстати, почти каждое утро ходил к мессе), и, кроме того, по-моему, хотя он это и отрицал, тайный член “Гладиатора”,[29] был шпионом и коммунистом. Вы отдаете себе отчет в том, сколькими вопросами я могу вас засыпать? Четырьмя не ограничишься!
Ловлю себя на том, что произношу эти слова суровым тоном, наподобие инструктора в военном училище, — это происходит помимо моей воли, и я чувствую, что смешон; значит, мне лучше умолкнуть. Я себя знаю: теперь я буду тупо твердить уже сказанное, теряя контроль над тоном, а потом и над словами, и мои аргументы, которые пока кажутся неотразимыми, сильно поблекнут. Это мой извечный дефект, и почти невероятно, что на сей раз я успеваю вовремя остановиться: обычно это случается потом, когда уже поздно.
— В любом случае, перейти с вами на “ты” у меня не получится, — заканчиваю, поэтому придется вам потерпеть…
Опускаю глаза, довольный своей речью, а еще больше тем, что сумел вовремя остановиться, но в то же время замечаю с ужасом, что вся панель забрызгана моей слюной. Что происходит? Обычно, разговаривая, я не брызжу слюной. Проклятье, будь со мной такое, я бы знал, я бы комплексовал, я бы следил за собой с упорством маньяка, прибегая ко всяким жалким ухищрениям — сглатывал через каждые три слова, старательно прикрывал рот рукой с невинным видом, правда, с тем же успехом можно повесить на грудь плакат с аршинными буквами: ОСТОРОЖНО! Я ПЛЮЮСЬ ВО ВРЕМЯ РАЗГОВОРА, но зато не заплюешь чужую машину. И пока я локтем вытираю свои плевки, до меня доходит, что на мое слюноотделение, должно быть, повлияли два джина с тоником, выпитые натощак, и к тому же сейчас уже девять вечера, а у меня с утра маковой росинки во рту не было — я и в самом деле голоден, голоден, как волк, и прибавьте к этому еще стресс от всего сегодняшнего вечера. И все-таки я не плююсь во время разговора. Проклятье!
— Ты прав, — говорит он, — и я прошу у тебя прощения. Но только не думай, что я не пытался поставить себя на твое место, посмотреть на все твоими глазами…
Он закуривает очередную сигарету, а я чувствую, что меня тоже тянет закурить. Но от его сигарет меня тошнит, и только поэтому я не поддаюсь искушению пустить насмарку все свое девятимесячное воздержание ради какой-то “Капри-суперлайт”. Но при этом думаю, что было бы, если бы он закурил “Мальборо”, если бы в углублении за переключателем передач, где он держит сигареты, мелькнула волшебная красно-белая пачка.
— После глупости, которую я совершил в тот вечер, — продолжает он, — я вот что подумал…
Он качает головой и отирает рукой вспотевшее лицо. Мы тем временем выехали на автостраду. На въезде он поворачивает в сторону Чивитавеккья, а мне кажется, что мы уже миновали Фреджене и, значит, должны возвращаться в сторону Рима.
— Видишь ли, — продолжает он, смерть твоего отца меня потрясла, и я стал плохо соображать. Я всегда думал, что умру раньше него, потому что так и должно было быть. Я не был готов пережить его и в одиночестве тащить на себе груз всей этой истории…
— Эй, поаккуратней! — кричу я ему.
Он вылетел на автостраду, не глядя, как сумасшедший, и под истерический рев клаксона я вижу в боковом зеркале, как какой-то “Гольф” резко берет влево, чтобы не врезаться в нас, тогда как на полосе обгона бешено мчится, сигналя фарами, темный “Сааб”. Сердце подскакивает к горлу, я лишь успеваю подумать “вот оно”, сейчас всем нам конец, нас размолотит в одной из этих кошмарных мясорубок, которые что ни день видишь по телевизору. Этого не случается единственно потому, что “Сааб”, не сбавляя хода, продолжает на наше счастье слепо и безрассудно гнать вперед, проскакивая на скорости сто восемьдесят километров в час эту внезапную ловушку судьбы, как тигр в цирке проскакивает сквозь огненное кольцо; “Гольф” все-таки слегка задет, его бросает вправо, потом влево, он все время сигналит что есть мочи и выписывает зигзаги не хуже тех, после которых летят вверх колесами болиды на испытательных гонках “Формулы-1”, но все же не переворачивается, а когда выруливает на полосу обгона, “Сааб” уже пропадает вдалеке, и водителю “Гольфа” удается выправить машину.
Во всей этой заварухе мы, являясь её причиной, продолжали ехать себе и ехать как ни в чем не бывало, подобно мистеру Магу:[30] не тормозили, не перестраивались, даже не пытались извиниться, и, возможно, именно это, а не сам наш маневр, взбесило водителя “Гольфа”, который поравнялся с нами и через открытое стекло осыпает нас ругательствами, продолжая истерически сигналить. Мы оба поворачиваемся, смотрим на него и не говорим ни слова, сохраняя странное спокойствие, тогда как водитель “Гольфа” — уродливый юнец с клоками волос, стоящими дыбом, багровый, как помидор, извергает на нас весь адреналин, ударивший ему в голову. Многовато, однако, у него адреналина, судя по тому, сколько ненависти он вкладывает в свою инвективу, затем он прибавляет скорости и исчезает с последним ругательством, как раз когда я собрался отреагировать — точно не знаю, какой была бы моя реакция, возможно, тоже разразился бы ругательствами, но человек, сидящий рядом со мной, мог бы отреагировать иначе. Этот псих убрался вовремя: он так никогда и не узнает, что сыпал проклятиями в опасной близости от заряженного пистолета, а воспоминания о том, как он чудом избежал аварии и как отвел душу, не услышав ни слова в ответ, вероятно, послужат ему хорошим подспорьем, если в будущем ему понадобится поднять самооценку.
Человек рядом со мной — не знаю по-прежнему, как его называть: Джанни? друг моего отца? шпион? — посылает ему вдогонку пару сигналов фарами, потом швыряет в окошко окурок и провожает взглядом в зеркале заднего вида бесшумный маленький взрыв искр. Потом поворачивается в мою сторону и, само собой, улыбается.
— Давай договоримся, — произносит он, — я сосредоточусь сейчас на дороге и довезу тебя в целости и сохранности до Фреджене, до ресторана, где мы будем есть рыбу, как я обещал…
ЧЕРВЕТЕРИ-ЛАДИСПОЛИ 8 КМ: я был прав, мы проехали Фреджене, надо возвращаться обратно. Но он даже не видит этого…
— … и там, за блюдом креветок на гриле, я расскажу тебе все с самого начала. К черту клятву. Ты все должен знать. Потом решишь, верить этому или нет.
Что за бред, думаю. Что за чудовищный бред. Самый бредовый вечер в моей жизни. А он спокойно, сосредоченно, ведет машину по направлению к Чивитавеккья, не сомневаясь, что едет во Фреджене. ЧЕРВЕТЕРИ-ЛАДИСПОЛИ 7 КМ. Что делать? Надо ему сказать, сам он не заметит.
А я зверски хочу есть…
9
Наконец-то мы добрались до Фреджене. Но попали не в наиболее известную и оживленную его часть, которая примыкает к бывшей рыбацкой деревне и которая в шестидесятые годы была озарена славой откочевавших сюда кинозвезд, а в другую, отделенную от первой территорией воинской части и автострадой — буржуазную, с ее скучными, однообразными, мрачными в вечернее время рядами строений, тонущих во тьме, вдоль которых мы тащимся и тащимся, пока не находим еще открытый ресторан.
Мы, таким образом, совершенно случайно наткнулись на это заведение, которое именуется “Катти Сарк”,[31] но изображает не парусное судно, а трансатлантический лайнер — закругления на углах, иллюминаторы, бетонные террасы, поручни из труб, стены, покрытые растрескавшейся белой эмалью, зловеще бликующей в темноте. Снаружи оно кажется хотя бы просторным, но, войдя через широченные двери, мы оказываемся в темном и на удивление тесном закутке с фосфоресцирующей надписью “дискобар” на стене и небольшой группой африканцев, смотрящих по телевизору канал МТУ и уже отсюда, через стеклянную дверь попадаем снова наружу под металлическую крышу, имитирующую навес из тростника — заведение преображается в очередной раз с быстротой сновидения, и становится обычным пляжным ресторанчиком. От старого доброго “Катти Сарк” не остается и следа.
