Девушка на роликовых коньках, описывая крути, провожает нас к “спокойному”, как она выражается, местечку, подальше от большого стола, где разместилась компания мужчин лет под пятьдесят, уже слегка навеселе — они действительно шумят, но буянить, похоже, не собираются. У девушки черные, коротко стриженые волосы, она очень красива и почти голая: на ней только облепившие зад шортики и обтягивающая, едва доходящая до пупка, маечка — она кажется еще более обтягивающей из-за вызывающе пышной груди, на которой, как на американских горках, подпрыгивает надпись Roller Betty. Раскатывает она на своих роликах с небрежной ловкостью, постоянно жуя жвачку и сохраняя такой вид, как будто не перестает оплакивать бесцельно прожитые годы. Она накрывает на стол, подает меню, потом исчезает в фосфоресцирующем чреве “диско-бара”, из которого появляется мужчина лет сорока пяти, большой и плотный, крикливо одетый и явно причастный к переживаниям девушки, поскольку разительно на нее похож. Пока он нам подсказывает, что лучше заказать (“салат из морепродуктов — просто сказка”, “рекомендую ризотто, такого больше нигде не найдете”), в нагрудном кармане его цветастой рубашки оживает мобильник, проигрывая мелодию, как мне кажется, из “Рэмбо”; можно его выключить, но он отвечает, слушает, хмуря лоб, потом бросает, что сейчас занят и перезвонит позже. Извиняется, но звонок, похоже, сбил его с мысли, поскольку он теперь молча дожидается заказа, забыв о своих советах. Ни я, ни Больяско не стали ему напоминать, и делаем заказ наугад: он берет спагетти под соусом из каракатицы, я — спагетти с моллюсками, а на второе — креветки и овощи на гриле на двоих.
— Да, насчет порций, — говорит ему Больяско, — прошу вас, не скупитесь.
После этого мужчина в цветастой рубашке уходит, и мы остаемся вдвоем; он молчит, я, из тактических соображений, тоже. Я готов выслушать все, но уж, конечно, не собираюсь просить его поторопиться с рассказом. Наоборот, если он почему-то передумал, не расскажет ровным счетом ничего, и мы так и будем в гробовом молчании набивать животы, а после ужина он, не говоря ни слова, отвезет меня в Рим и как ни в чем не бывало пожмет мне возле дома руку (“ну, тогда пока” — “до свидания”) и исчезнет из моей жизни еще более нелепым образом, чем появился в ней, то для меня лучше и не придумать. Я не стану требовать у него никаких разъяснений.
Я смотрю на него и думаю, что если бы я мог его загипнотизировать, я бы приказал ему именно так и поступить, и тогда, возможно, все стало бы как прежде, но нет, будь я даже факиром, мне не удалось бы погасить лихорадочный блеск его глаз. И он действительно ищет мой взгляд — долгое молчание его явно не обескуражило, и спектакль вот-вот начнется.
— Ну так вот, — начинает он, — я расскажу тебе все с самого начала, ты не против? А начало — это конец последней войны, Джанни, когда русские…
И вдруг вздрагивает.
— Таблетки…
Достает из кармана пузырек, берет две белые таблетки и выстреливает ими — в буквальном смысле слова — в глотку. Воду нам еще не подали, поэтому он проглатывает их, не запивая, как Оллио[32] глотал гвозди. Потом кладет пузырек обратно в карман. И не перестает улыбаться, естественно.
Что это за таблетки, так и суждено остаться тайной.
— Так вот, я говорил, — продолжает он, — что сразу после войны, русские, как, впрочем, американцы и англичане, бросили все силы на разведку. Это время было раздольем для шпионов. Попробуй представить, что творилось в Берлине с его четырьмя зонами и еще до постройки стены, или в Италии сразу после освобождения. Все лучшие умы, можно сказать, работали на разведку.
Подкатывает девушка с напитками. Неумело открывает бутылки, особенно с вином, пробка у нее крошится. Больяско не обращает на это внимания:
— Прежде всего, этот хаос следовало использовать с максимальной выгодой и в то же время подготовить все для будущей работы, а будущее не представлялось безоблачным. 1945 год, Джанни. Вся Европа еще дымилась: в этой чудовищной разрухе все секретные службы готовились к следующей войне. Планировались и предпринимались акции самого разного рода, порой весьма дерзкие и с дальним прицелом. Американцы называли их сокращенно LT. - Long Тerm,[33] русские более поэтично — “бутылка в море”: в самом деле, это как вложить записку в бутылку и кинуть в открытое море в надежде, что хоть одна достигнет назначения, хотя, по правде говоря, что это за пункт назначения, в то время было не очень понятно. Твой отец, Джанни, был одной из таких бутылок…
При этих словах он хватает бутылку “Фраскати”, наливает мне, потом наполняет свой бокал; пьет, и замечает крошки в вине, только обнаружив их у себя на губах. Сплевывает, словно так и надо, и смотрит на меня в упор.
— Твой отец был русским, — говорит он почти шепотом. — Казаком, если быть точным.
Потом запускает свой толстый палец в бокал, извлекает оттуда крошки и приканчивает вино, не обращая внимания на мою реакцию. Реакции, собственно, нет, потому что я ее изо всех сил подавляю, пытаясь изобразить безразличие, и вроде бы удачно, но должен признать, что этот сукин сын снова меня ошарашил: казак, ничего себе.
— Его настоящее имя было Аркадий Фокин. Он был офицером советской контрразведки во время Второй мировой войны и своего рода гением. В двадцать четыре года уже майор Красной Армии, имел два диплома о высшем образовании и массу всяческих талантов, среди прочего — отличный шахматист, что ты, насколько я знаю, от него унаследовал. В совершенстве говорил на трех иностранных языках — английском, немецком и итальянском. Умел управлять самолетом, был чертовски вынослив физически, а чего он только не знал. Словом, он был одним из лучших — если не самым лучшим, — в НКВД, так тогда называлось КГБ, и ему досталось одно из самых трудных заданий — превратиться в итальянца, быть принятым в армейскую секретную службу и добраться до руководящих должностей посредством стандартной военной карьеры.
На минуту он умолкает, специально, чтобы проверить, какой эффект производят на меня его слова, но я продолжаю сидеть с каменным лицом, не желая доставить ему ни малейшего удовольствия. Моргаю, но это от усталости.
— Что он и сделал, Джанни, — решил продолжить Больяско, — твой отец выполнил это задание. Насколько мне известно, среди всех, засланных с заданиями подобного рода в Англию, Францию, Германию, он — единственный, кто выполнил его до конца. Единственная “бутылка в море" достигшая цели…
А вот и снова Roller Betty, она скользит к нам с тарелками в руках и шумно тормозит в нескольких сантиметрах от нашего столика. Порции спагетти не просто обильные, а очень обильные. Потом подхватывает с соседнего столика глубокую тарелку и ставит передо мной, для очистков.
— Приятного аппетита, — говорит она и укатывает.
Больяско смотрит на свою тарелку — гора спагетти в черном, как преисподняя, соусе — и словно задумывается над тем, как к ним приступить. Затем разворачивает салфетку, затыкает ее за воротничок рубашки, и не углом, а краем, и расправляет, как слюнявчик.
— Приятного аппетита, — говорит он тоже. Затем накручивает на вилку солидную порцию, держит на весу — дает стечь чернилам — и отправляет в рот, измазав черным соусом все губы. Продолжая жевать, отирает рот салфеткой, на которой отпечатывается черный рисунок в форме V — как ласточка в полете.
— Так вот, — продолжает он, еще не кончив жевать, — цель, поставленная перед твоим отцом, состояла не в том, чтобы шпионить. Ему не надо было рыться в секретных досье, шантажировать всяких тузов, выуживая из них информацию, не надо было думать о том, как переправить ее через границу, разоблачать вражеских агентов или ликвидировать тех, кто вел двойную игру. Глупо было бы использовать такого человека, как твой отец, для подобных целей, для него это все равно, что детская игра в шпионов, не более того; вот для меня в самый раз, но это уже другая история. Как твои спагетти?
— Хорошие.
— Мои не очень, — говорит он и запускает в рот очередную порцию. Отирает рот салфеткой еще один отпечаток, на сей раз в форме креста, и продолжает:
— Нет, перед твоим отцом стояла задача совсем другого масштаба — он был нужен на случай войны. В случае войны между двумя блоками, на которые раскололась Европа, — я говорю о настоящей войне, Джанни, о вторжениях, сражениях, бомбардировках, ясно? — иметь такого человека, как твой отец, в генштабе противника, значило иметь неоценимое преимущество. Понимаешь? Начинается новая война, и вот тут он, высокопоставленный офицер советской секретной службы в должности высокопоставленного офицера итальянской секретной службы, вступает в действие. Такова была его миссия, начиная с сорок пятого года…
