и упорством обогнал собственные погоны! Я что, похож на того, кого скорее могут разжаловать, чем продвинуть по службе? Такое, что ли, у вас сложилось обо мне впечатление?
– В первую минуту не знаю, – ответил Матвеев. – Теперь, честно говоря, да.
– Это что же, я так понимаю, вы больше не боитесь оказаться бестактным?
– Как бы то ни было, – сказал Матвеев, – лишить человека возможного удовольствия – это меньший промах в общении, чем причинить ему возможную досаду.
– Дааа? – протянул Иванов, чему-то несоразмерно удивившись. – И что же, у вас, может быть, даже есть дома какая-нибудь семья, я имею в виду – жена и дети? Какой-нибудь Олежек лет четырёх или наоборот – Танюша годиков семи?
Матвеев остановился.
– У меня действительно есть дочь Таня. И ей правда семь, – и снова он почему-то не задал очевидного вопроса, только добавил. – Что до Олежека, его у меня нет.
– И вы готовы за это поручиться? Вот так, до самого дна вероятия, как если бы поставили к стенке и целились в лоб?
В глазах Матвеева скользнула какая-то мысль, и он на секунду смешался. Вслух он сказал:
– Готов. И потом, какая тут связь?
– А то вы не знаете, какая, – фыркнул Иванов. – Такая, что где же были ваши мудрые принципы, когда вы с женой производили её на свет? Почему вас тогда не остановило соображение, что лишить вашу дочь возможных радостей будущей жизни – куда меньшее зло, чем обречь на возможные беды? На неминуемые беды, гораздо точнее сказать. Скоро ваша дочь подрастёт, и в душу её войдёт осознание ждущей за поворотом смерти, может быть, страшной и мучительной. Придётся ли ей это по сердцу, как вы полагаете, и кто, как вы думаете, будет в этом виноват? Да что подрастёт – вдруг уже сегодня после пяти вы явитесь домой, на пороге вас встретит жена, сама полумёртвая от горя, и скажет, что у дочери вашей обнаружен – ну, скажем, рак матки. Согласен, в таком возрасте не самый частый случай, но кому-то же всегда везёт. Какая-то матка у Танюши всё-таки должна уже быть, если я правильно понимаю? Для прямого назначения, может, ещё и рановатая, но раку, как я понимаю, без разницы. Рак за матку Таню цап! Это такой стих, – прибавил он, словно в ликующих скобках. – По природоведению. Чтобы, играя, познакомить ребёнка с окружающим мироустройством.
– Вы что, полный придурок? – спросил Матвеев, весь белый.
– Нет, – сказал эмчеэсник.
– Вы вообще соображаете, что несёте?
– Да, – сказал эмчеэсник.
– Похоже, вы давно не получали по зубам.
– Давненько. Не тот пошёл народ. Ценят стабильность, всё с оглядкой. Ударьте вы.
Они долго стояли, глядели друг другу в лицо. Матвеев отвёл глаза первым.
– Вы меня, ради бога, простите, – тут же сокрушенно произнёс эмчеэсник. – Я и впрямь позволил себе лишнее. Не знаю, как так вышло. Я на службе, вы на службе, у вас начальство, у меня… – он внезапно задумался, – … начальство. Что мы ему скажем? Что, забыв профессиональный долг, посрались по философским мотивам? Нам с вами это надо? Вам хочется объяснять директору, почему у его предприятия испортились отношения с пожарной охраной, пусть даже вы, я первый признаю это, сто раз правы? Давайте лучше проведём по-скоренькому эту самую инспекцию – начнём, кончим, и вы меня забудете.
– Если, конечно, сможете, – добавил он. – Сперва, я думаю, поглядим, что там у нас с документацией, потом проверим систему оповещения, огнетушители, после этого… – он вроде как открутил что-то рукою в воздухе, – краны…
– Какие ещё краны? – скрипнув зубами, перебил Матвеев. – Вы имеете в виду пожарные гидранты?
– Именно… их… я и имею в виду, – кивнул Иванов без всякой убежденности. – Если, конечно, у вас нет возражений. И если, конечно…
– Если конечно что?
Иванов скользнул ему в лицо безразличным взглядом:
– Если у вас ничего не тлеет уже прямо сейчас.
*****
Где-то час спустя они вновь появились в виду КПП, и глянувший как раз из окна охранник ещё подумал про себя, что натянули, видать, Игоревича по полной программе, потому что Матвеев был не похож на себя, вид имел странный, потерянный и даже больной. Эмчеэсник шёл на пару шагов впереди и без умолку говорил, а Матвеев как будто просто двигался на звук его голоса, мало что замечая вокруг. Проходя подъездные пути, он споткнулся об утопленный между плитами рельс, остановился и, казалось, хотел нагнуться и коснуться его рукой, но, подумав, всё же понял рельс так, без касания, и широко шагнул через следующий, с запасом, чтобы уже наверняка.
– Ну что же, я абсолютно доволен, – трещал между тем эмчеэсник, не оглядываясь, в расхлябанном бездумном порыве, словно не Матвееву, словно никому. – Лучшие результаты инспекции нельзя и вообразить, даже если нарочно сидеть часами. Идеальный порядок в документации, образцовое состояние инвентаря; что же касается гиндра… гидратов… они таковы, что только ради них одних уже хочется жить. Жить, топтать грешную землю, благодарной грудью вдыхать… Оба-на, – взгляд его внезапно за что-то зацепился, и он поймал себя вполоборота. – Сергей Игоревич, дорогой вы мой инженер по ОТ, это что же там у вас, да неужели это пожарный щит?
Он жадно обернулся к Матвееву, и тот, вздрогнув, ответил:
– Да.
– Наконец-то, – тихо сказал эмчеэсник, задохнувшись от нежданного счастья. – Душа моя знала, что вы чего-то не договариваете.
Матвеев замер.
– Я вас подожду здесь, если не возражаете.
– Разумеется, я возражаю. Всеми силами. Это нарушение регламента, и оно вопиет. Что если я найду там окурок, а вы обвините меня впоследствии, что я сам же его и подбросил из личной неприязни к вам? Или хуже того – из любви к окуркам?
– Я прошу вас, – выдавил Матвеев через силу, лицо у него скривилось, и эмчеэсник засмеялся ему прямо в кривое лицо. Отсмеявшись, он зашагал к щиту, а Матвеев в смертной тоске завертел головой, но мир был пуст, только дым из трубы котельной да спина охранника в окне проходной, и помощи ждать было неоткуда.
– Сличим опись, – объявил Иванов, зашелестев у красного ящика бумагами. – Так, так, ПэЩа номер три. Пункт первый. Лом?
– Лом? – он повысил голос, но не обернулся, не счёл нужным. Матвеев стоял сзади на полшага, может быть, на шаг.
– Зачем спрашивать? – в конце концов отозвался он. – Вы же сами видите,
