что есть.
– Багор?
– Багор, – сказал Матвеев.
– Длинный, стальной, с загнутым крюком, чтоб зацепить и уволочь по изрытой грязи, куда велит ненасытное сердце? – уточнил эмчеэсник.
Не глядя на него, Матвеев обречённо кивнул.
– Топор?
– И топор.
– Пожарные вёдра, кроваво-красные внутри и снаружи, словно полные до краёв, и даже будто некуда уже и через верх?
– Да, два. Вот они.
– Вообще, всё красное, – заключил эмчеэсник, удовлетворенно складывая серый лист.
– Всё.
– То есть, вы понимаете.
– Я понимаю, – сказал Матвеев. – Думаю, что да. Всегда знал, что да. С самого начала.
– Ну так изложите мне, а я проверю.
Матвеев вздохнул. Он протянул руку, хотел коснуться щита, но не коснулся, собственно, может, и не хотел. Щит был старый, красная краска на нем шелушилась и отслаивалась, и всё равно в проплешинах почти не виднелось дерева, а только снова красная краска; сетчатые дверцы заметно осели на петлях и были завязаны на проволоку со свинцовой пломбой. Пломба придавлена не была, ничего не пломбировала, не имела смысла, висела так.
– Когда, – спотыкаясь, с усилием подбирая не те слова, заговорил Матвеев, – снова начнётся какое-нибудь противостояние… волнения… гражданская война… когда опять пойдёт брат на брата…
– Брат пойдет на брата, дед восстанет против бабы, зять полезет на тёщу, – скривившись, подхватил Иванов. – Давайте уж как-нибудь так, без поэзии.
Матвеев сосредоточился.
– Если, допустим, толпа, – снова начал он. – И если, допустим, ей попадётся кто-нибудь, кого она ненавидит… или может ненавидеть… или просто ей как раз надо кого-то ненавидеть, а вот и он… то здесь, на этом месте, с этим бьющим в глаза красным ящиком… и всем, что в нём… почти наверняка этот кто-то будет растерзан насмерть. Это позыв. Это искушение. С ним ещё может бороться кто-то один, но никогда все вместе. Это как женщина, ты видишь её, и через миг она навсегда внутри, и уже ничего нельзя поделать. Где-нибудь в другом месте не исключено, что всё ещё обойдется. Пускай его унизят, пускай изобьют, но если здесь, то это конец. Это знак, что уже можно. Что уже позволено всё. Это не может здесь быть случайно, это часть великого общего плана, хватайте, пользуйтесь, всё это оставлено здесь для вас. Где-то там, не знаю, где, есть стол, бескрайняя карта грядущего мира и на ней чёрный крест – тут будет родник ненависти, место сойти с коней и утолить кровавую жажду. Всюду внизу, под землёй, как под кожей, струятся страшные воды, и в таких местах они каждый миг готовы прорваться наружу.
– Я видеть его не могу, – совсем тихо докончил он.
Склонив голову набок, эмчеэсник раздумывал, сличал слова Матвеева с чем-то внутри себя, потом вроде бы кивнул, но как будто не до конца.
– Ну и вот это, полагаю, вы понимаете тоже, – он ткнул пальцем в жестянку: "Запрещается использовать противопожарное оборудование для нужд, не связанных с тушением пожара".
– Да, конечно, – страстно сказал Матвеев. – Это важно. Когда его будут здесь терзать, кому-то из толпы обязательно бросится в глаза эта надпись. Иначе нет смысла, так задумано, это просто не может быть не так. Он на секунду остановится, чтобы оглядеться или вытереть пот, прочтёт её, заржёт и заорёт – братцы, что вы делаете, нельзя всего этого брать без пожара, так давайте его подожжём.
Эмчеэсник кивнул ещё раз, уже явственно. Похоже, теперь всё было верно. Он обвёл глазами стену.
– Это вообще что за здание?
– ГСМ, – ответил Матвеев.
– Господь, Спаси Мордовию?
– Склад материалов, – устало объяснил Матвеев, сам не зная, зачем. – Смазочных и горючих.
– Ну двери-то там надежные, в этом складе?
– Вы всё видите сами. Вот лом, вот топор. Всё продумано. Всё под рукою. Оно прорвётся.
– Я читал, – вспомнив, опять заговорил он, – во французскую революцию, когда взяли мятежный Нант, казнями руководил депутат конвента Каррье. Девяносто священников загнали на баржу, потом всё разом затопили в Луаре. Каррье шутил, что приговор об изгнании из страны был исполнен вертикально. Дальше уже топили так, барж было жалко, просто вязали и сбрасывали в воду. Женщин с мужчинами скручивали попарно. Это у них называлось "республиканской свадьбой".
Эмчеэсник стоял, мерил стену взглядом, слева направо, снизу вверх, безразлично что-то прикидывал, ничего не говорил.
– Потом ещё давно в юности я знал такого Рогоцкого. Он служил срочную, был вроде бы в Анголе… или где-то там, в тех краях. Когда пьяный, всё время хвалился, что резал негра просто чтобы посмотреть, какая у негра кровь. Говорил, точно такая же, но на белом лучше видно. Может, врал? Рогоцкий? Толик, по-моему, Анатолий? – Матвеев с надеждой глянул на эмчеэсника. Тот всё ещё словно бы не слышал, и Матвеев вздохнул.
– Они и Рыжего убьют, – сказал он с отчаянием. – Просто так, заодно. Убьют и бросят труп на труп.
– Не обязательно, – качнул головой эмчеэсник, очнувшись. – Трудно сказать. У них такое в мозгах, что заранее никогда не угадаешь. Может статься, собаку им будет уже не интересно. Что собака? Собаку можно хоть сейчас.
– У меня сосед работает в спецавтобазе, в отлове, животных бродячих душит, – подумав, согласился Матвеев. – На этаж подо мною живёт.
– Да? Как интересно. И что же, здороваетесь, жмёте друг другу трудовые ладони?
– Жму, – с усилием сознался Матвеев. – Стараюсь избегать, но если сталкиваемся, то да. Всё же соседи. Столько лет рядом.
– Ага, – сказал эмчеэсник. – Соседи. Ну как же. Лица, находящиеся в близкой человеческой связи. Понимаю. Это я понимаю. Я не понимаю другого.
– Вы ответьте мне, – спросил он, положив ладонь на красную дверцу пожарного щита, – бог с ним, с соседом, но где ваши-то с женою были головы? Как вы-то додумались взять и родить сюда нового безвинного живого человека, когда постоянно перед вами было вот это?
Матвеев на секунду прикрыл глаза.
– Так вышло. Жена хотела ребёнка. Я, кажется, тоже. Хотел, чего хотела она. Надеялся, что как-нибудь обойдётся.
– Господи, – с ненавистью сказал эмчеэсник, – откуда вы только берётесь.
– Оттуда и берёмся. Всё надеемся, что обойдётся, – ответил Матвеев, и эмчеэсник что-то проговорил одними губами, то ли выругался, то ли нет.
– Запомните, Матвеев, что я вам скажу, – начал он уже вслух, очень чётко, стремительно, как будто торопясь, чтобы что-то ему не помешало. – Если вам хоть настолько вот дорога ваша дочь, если вы хотя
