— Не верьте.
— Чему?
— Тому, что слышали.
— В том числе и хорошему? — Ее глаза озорно блеснули. — Думаю, бабушке вы понравились.
Может быть, из-за того, что, улыбаясь, она обнажила зубы, ему вдруг пришло в голову, что диагональный шрам у нее на лбу напоминает костный нарост на черепе орангутанга в кабинете.
Антонелла отвернулась — почувствовала его внимательный взгляд? — и посмотрела на распростертую у ног фигуру.
Нарцисс лежал у края восьмиугольного пруда, восхищенно взирая на свое предполагаемое отражение. Впрочем, со стороны могло показаться, что юноша всего лишь ищет что-то, какую-то безделушку, затерявшуюся в устилавшем дно пруда мусоре из веточек и листьев.
— Жаль, что сейчас здесь нет воды.
— Она когда-нибудь вернется?
— Кто знает? Но без воды здесь совсем не то. С водой все оживает. Они как будто начинают дышать.
Чуть раньше Антонелла сняла кожаные сандалии — они висели теперь у нее на пальцах, — и Адам, глядя на нее, босую, в простеньком платье, легко представлял, какой она была в детстве, когда разгуливала по саду, глазея на каменных богов, богинь и нимф, разыгрывающих свои драматические истории на занесенной листьями сцене.
Когда она повернула к храму, он, ни о чем не спрашивая, потянулся за ней. Это было небольшое строение — восьмиугольное, как пруд, — увенчанное низеньким куполом, едва видным из-за фронтонного портика. Адам огляделся — пол выложен каменными плитами, стены побелены, как и купол. Храм был посвящен Эхо, несчастной нимфе, полюбившей Нарцисса. Слишком увлеченный собственной красотой, он отверг ее чувства, после чего Эхо зачахла и от нее остался только лишь голос.
— Люблю это место.
Ее слова отскочили от гладких, твердых поверхностей; акустический эффект был, конечно, не случайным. Вдоль стен стояли простые деревянные скамьи; на архитраве под куполом темнели вырезанные столетия назад буквы. Текст надписи приводился в одном из документов и представлял собой высказывание Сократа: Час разлуки настал: мы расходимся — я, чтобы умереть, а вы — чтобы жить; но что лучше — знает один лишь Бог.
Адам подошел к чугунной решетке в центре пола. Он видел ее и раньше, но ее назначение так и осталось загадкой. В документах о ней не упоминалось, а все попытки поднять ее или хотя бы сдвинуть закончились ничем.
— Это для воды. Она стекает в небольшой колодец и уходит оттуда в пруд, что снаружи. Звук… даже не знаю, как его описать. — Антонелла задумалась. — Sussurri.
— Шепот.
— Да. Как шепот.
Оставшуюся часть круга прошли молча, остановившись ненадолго на последней полянке, у статуи Венеры, склонившейся над мертвым Адонисом — последним элементом композиции, посланием неизбывного горя и невосполнимой потери, почти невыносимым после всех тех историй, свидетелями которых они стали.
Что-то еще было бы лишним. Сад уносил далеко, но, как только вы начинали ощущать силу его скрытного влечения, он отпускал вас.
Даже если не принимать в расчет скульптуры, место это обладало некоей тревожной притягательностью. В ней, в этой лесистой юдоли, было что-то таинственное, потустороннее. Может быть, из-за ощущения замкнутости, герметичности, сопряженной с присутствием воды, здесь словно сохранялся дух древних собраний и деяний. Вы чувствовали, что вы — не первый, кого затянуло сюда, что полуголые дикари тоже натыкались на него и почитали это место колдовским.
Федерико Доччи пришлось бы сильно постараться, чтобы найти лучший участок для мемориального сада, чем то, что уже населяли мерцающие фигуры из некоего призрачного прошлого. Он ловко использовал его для собственных целей, заслонив посадками вечнозеленых деревьев, которые направляли взгляд, манили и путали независимо от времени года. Он пробил бреши в этой сумрачной чаще, расчистил поляны, сохранившие запах священных рощ, связал их извилистыми, то сужающимися, то расширяющимися тропами, создав геометрию почти музыкальную, пронизанную ритмом простора и замкнутости, света и тени.
Заложив это новое королевство, Федерико посвятил его Флоре, богине цветов, и заселил персонажами из древних мифов, теми, что властвовали над ней и руководили ею: Гиацинтом, Нарциссом и Адонисом. Все они умерли трагически, и все продолжили жить в цветах, поднимающихся из земли, политой их кровью, в тех самых цветах, что каждую весну украшали землю на определенных для них участках сада.
Тень их историй, гнетущих, меланхоличных, накрывала сад. То были истории страсти, неразделенной любви, зависти, ревности, тщеславия и преждевременной смерти. Но в них звучал и голос надежды. Потому что как боги, вступаясь за павших юными, наделяли их бессмертием, так и Федерико, увековечив память о жене, отнятой у него в нежном возрасте, обеспечил ей вечную жизнь.
Поднимаясь с Антонеллой к вилле, Адам подумал о том, что лишь сейчас, впервые, полностью постиг красоту замысла, его логику, утонченность, связность. Но почему только сейчас? Не подтолкнуло ли к прозрению присутствие Антонеллы?
Он взглянул на нее украдкой. Она шла рядом — свободным, твердым шагом, подняв голову и, как танцовщица, отведя назад плечи.
Поймав его взгляд, Антонелла улыбнулась:
— Как будто просыпаешься, да?
— Что?
— Я говорю о том, что, когда выходишь из сада, в реальный мир возвращаешься не сразу.
Ему захотелось вдруг сказать ей, как она прекрасна. И почему. Потому что несет свою красоту беззаботно и легко, без намека на тщеславие, так же, как и шрамы на лице. Он уже почти открыл рот, но вовремя сдержался.
Она вопросительно, чуть склонив набок голову, посмотрела на него:
— Вы собирались что-то сказать?
— Да, собирался. Что-то, о чем наверняка бы потом пожалел.
Антонелла согласно кивнула:
— Да, так тоже бывает.
Сделать остановку на нижней террасе предложила она. Они устроились на одной из скамеек с видом на оливковую рощу. Антонелла попросила сигарету, затянулась и опасливо, через плечо, взглянула на виллу, словно проверяя, не наблюдают ли за ней.
— Бабушке не понравится, что я курю, — объяснила она.
— По-моему, здесь вы в безопасности. В том смысле, что она ведь не встает.
Антонелла пожала плечами:
— Может быть. Ей нравится устраивать драмы из-за мелочей. — Она помолчала. — Нет, так нельзя. Я не права. Бабушка проболела всю зиму… una bronchite… как это по-вашему?
— Бронхит.
— Да. Доктор очень за нее беспокоился. Как и все мы. С тех пор и не поднимается.
— А вы не пробовали ее поднять?
— А надо было? — В ее ответе прозвучало раздражение.
— Думаете, притворяется?
— Думаю, ей не очень-то и хочется. В любом случае она переезжает. До конца года точно.
— И куда же?
Антонелла повернулась и, держа между пальцев дымящуюся сигарету, вытянула руку.
— Туда.
На возвышенности, за хозяйственными постройками, виднелся большой квадратный дом. Солнце окрашивало его оштукатуренные стены оранжевым цветом, окружающие кипарисы бросали на них полоски теней. Для простого работника, пожалуй, чересчур роскошно, а вот для хозяйки поместья?
— А зачем ей переезжать?
— Сама так решила. Пришло время передать виллу моему дяде Маурицио.
— Может быть, она уже передумала?
— Если бы передумала, сказала бы.
— Может быть, она и говорит, но по-своему.
— Вы не знаете мою бабушку. Она бы сказала.
Возвращаясь к вилле, они оказались неподалеку от прижавшейся к скале маленькой часовни. Антонелла спросила, побывал ли он внутри. Адам ответил, что пытался, но дверь постоянно заперта.
Ключ обнаружился под первой каменной ступенькой, куда его положили, наверное, дабы не утомлять воров долгими поисками. Когда Адам указал на такую возможность, Антонелла пожала плечами:
— Никогда не знаешь, когда и кому он может понадобиться.
Замок противно заскрипел, но все же признал поражение. Внутри на всем лежал огненный отблеск — косые солнечные лучи, просачиваясь через окна, приобретали красноватый оттенок. Всю обстановку представляли с полдюжины незатейливых деревянных скамеек. Впрочем, вор, проберись он в часовню, без добычи бы не остался. Скромный каменный алтарь украшал триптих на тему Поклонения волхвов. Подойдя ближе — почтительно, молча, — Адам попытался определить время его создания.
Сходящиеся перспективы, вытянутые фигуры и теплые тона позволяли отнести живописца к сиенской школе. С датировкой дело обстояло хуже. На взгляд Адама — взгляд не слишком наметанный, — триптих мог быть написан в промежутке от середины четырнадцатого до середины пятнадцатого века. Может быть, еще позже. Он не назвал бы работу шедевром, но в ней явно ощущалось берущее за сердце смешение невинности и пронзительности, то, что можно увидеть порой в глазах мальчишки, глядящего на вас из заднего окна идущей впереди машины.
