— Почему?
— Она — женщина очень закрытая.
— Мне так не показалось.
— Раньше она была другой. Живой… открытой.
— И что же случилось?
Синьора Фанелли посмотрела на него большими темными глазами:
— Убийство, что же еще?
— Вы имеете в виду Эмилио?
— Плохое дело. — Она перекрестилась, на мгновение опустив глаза к тому самому вырезу, и добавила, что семья по-настоящему так и не оправилась от обрушившейся на нее трагедии. Причем отец Эмилио, Бенедетто, переживал случившееся даже тяжелее, чем мать. Он как будто ушел в тень. Из дому выходил редко, так что его почти не видели. Даже когда собирали и давили виноград и оливки. А потом вдруг умер. От сердечного приступа. Эти немцы, вздохнула синьора Фанелли, они убили не только сына, но и отца, потому что потом, когда застрелили его мальчика, синьор и сам понемногу умирал.
— А что же сталось с теми немцами?
— Оба погибли в бою за Флоренцию.
— Справедливость восторжествовала.
— Ты так думаешь? Две жизни за одну? Или, может, десять… пятьдесят… тысяча. Убить мальчишку, человека, впустившего их в свой дом…
Она раскраснелась, разозлилась, что стало для него, англичанина, полнейшей неожиданностью.
Синьора Фанелли смахнула упавшую со лба прядь волос.
— Из-за них здесь все переменилось. Он ведь был старшим сыном. Наследником. Это не так просто. Здесь каждый знает, что произошло, и каждый это чувствует. До сих пор. Они сделали это за несколько секунд, а нам жить с этим вечно.
Позже, уже приняв душ, Адам перечитал написанное Глории письмо и порадовался, что так и не потрудился его отправить. Поначалу казалось, что он выбрал нужный тон, великодушно простив ее за оскорбительный разрыв отношений, но потом собственные слова зазвучали вдруг напыщенно и жалостливо. Какое ей дело до его мыслей и переживаний? Просто ей нужен был кто-то на время летних каникул. И надо не Глорию прощать, а себя корить — за то, что не понял этого раньше.
Мысли свернули на синьору Фанелли. Как вспыхнули у нее глаза, какая страсть зазвенела в голосе, когда она заговорила об убийстве Эмилио. И еще вспомнились слова, которыми она проводила его наверх:
— Жаль, что переезжаешь, но я тебя понимаю.
Ничего особенного, самая обыденная фраза, но ее взгляд на мгновение ушел в сторону, словно она смутилась, словно сказала лишнее, выдала что-то, что скрывала. А не был ли ее застенчивый взгляд немного провокационным? Возможно. С самого начала, с их первой встречи, когда она с усмешкой поправила его итальянский, их отношения колебались на грани между непринужденной фамильярностью и флиртом. В последующие дни они частенько обменивались шуточками, он льстил ей, она находила многочисленные поводы игриво выбранить его. Обычные отношения, ничего особенного, но надо признать — их тянуло друг к другу.
Когда Адам вечером спустился вниз, к ужину, ничто в поведении синьоры Фанелли не указывало на то, что ее посещают те же самые мысли. Она даже не потрудилась, как делала обычно, проводить его к столу. Лишь указала на террасу и отрывисто бросила: «Туда». И потом, подойдя наконец принять заказ, хозяйка обошлась без ставшего привычным добродушного пикирования, настояла, что он должен начать с cacciucco — спросить, что это такое, Адам не осмелился, — и решительно удалилась.
Загадочное cacciucco оказалось на деле паровыми мидиями под острым красным соусом. Блюдо было слишком хорошо, чтобы употреблять его иначе чем по прямому назначению, и требовало внимания и осторожности, несовместимых с присутствием на столе книги, а уж тем более трех. Как только тарелку с остатками кроваво-красного месива убрали, Адам торопливо открыл «Божественную комедию». Но многих слов в словаре не оказалось, и вскоре стало ясно, что, даже если он просидит над текстом все оставшиеся до возвращения домой дни, добраться до конца вряд ли удастся. И все же он не сдавался — возбуждение от недавнего открытия еще не улеглось.
Прямых доказательств не было, но все указывало на очевидную связь между садом и Дантовым Адом. Подобно Данте, Федерико Доччи создал собственный многоярусный Ад и, поместив во второй сверху круг Флору, известил мир о том, что она — прелюбодейка. Вопрос теперь заключался не в том, какое послание зашифровал Федерико Доччи, а почему. Зачем стараться, закладывать в честь жены сад, испытывая к ней понятные чувства? Все это представлялось полной бессмыслицей, если только Федерико не спрятал в других кругах что-то еще.
Ситуация требовала более детального изучения поэмы Данте, тщательного поиска других ассоциаций с садом, а следовательно, дальнейшей нелегкой работы. Чем он, собственно, и занимался, поглощая основное блюдо — жаренного на вертеле цыпленка — под покровом неслышно опускающейся на террасу теплой, безветренной ночи.
Данте и Вергилий только-только прошли Врата Ада, когда к столу подплыла синьора Фанелли — с бесплатным бренди.
— Ты слишком много работаешь.
— Вы уже лучше себя чувствуете?
Она лукаво улыбнулась:
— Извини, трудный вечер. Потом расскажу.
Обещание так и осталось обещанием. Когда Адам наконец поднялся и поплелся наверх, в баре еще оставалось с полдюжины припозднившихся клиентов и стойких завсегдатаев. Так что работы ей хватало.
Он проснулся от прорезавшей темноту полоски света. В дверном проеме маячил женский силуэт.
Синьора Фанелли.
Адам закрыл глаза, притворившись, что спит, но мысли уже закружили — дело принимало новый оборот. Похоже, он все-таки не ошибался в своих предположениях.
— Адам, — прошептала она, пробираясь к кровати. Ее рука нежно коснулась его плеча. — Адам…
Он сделал вид, что просыпается.
— Да?..
— Тебя к телефону.
Гарри начал с ходу, не поздоровавшись, с изложения истории, ухватить логику которой Адаму удалось не сразу.
История началась в Милане со встречи на вокзале с какой-то девушкой-швейцаркой, которая заблудилась, и уже было поздно, и у нее был адрес какого-то отеля, и они отправились туда, и отель оказался дешевой ночлежкой, даже без носильщиков, и Гарри, пока она регистрировалась, пришлось тащить наверх ее чемоданы, а когда он спустился, выяснилось, что она уже выписалась. Насовсем. Вместе с его сумкой. Той самой, которую он — по простоте душевной — оставил внизу. Той самой сумкой, в которой были все его деньги.
Сказать, что эта история как-то выделялась из ряда других, было бы несправедливо. На протяжении нескольких лет Адам выслушивал, казалось, одну и ту же песню с незначительными вариациями.
— Гарри, который час?
— А что такое? Слишком поздно для гребаной оперы? Да, поздно, о'кей, и я заторчал в этом замудоханном отеле с набитым газетами чемоданом какой-то швейцарки.
— Сомневаюсь, что она швейцарка.
— Ты сомневаешься, что она швейцарка?!
— Сомневаюсь.
— Ну ладно, косичек у нее не было, и чертовой коровы на поводке тоже, если ты это имеешь в виду!
— Успокойся, Гарри.
— Это ты успокойся. Не ты же сидишь в Милане с чемоданом газет.
— Паспорт у тебя есть?
— Конечно, есть, — возмущенно буркнул Гарри.
— А деньги?
— На билет не хватит, иначе бы я тебя не беспокоил.
— Ты откуда звонишь? Из отеля?
— Да.
— Они говорят по-английски?
— Они думают, что говорят.
— Хорошо, слушай. Вот что я предлагаю…
Разговаривая, Адам следил краем глаза за синьорой Фанелли. Она уже закрыла ставни на террасе, но оставила открытыми двери, чтобы проветрить помещение. Когда он наконец положил трубку, хозяйка вытирала стойку бара.
Он вдруг заметил, что стоит босиком, в пижамных штанах и наспех надетой мятой футболке.
— Проблемы? — спросила она.
— У вас есть брат?
— Да.
— Он, случайно, не стихийное бедствие?
Она рассмеялась. И снова рассмеялась, когда услышала о злоключениях Гарри. А потом налила им обоим по стаканчику и извинилась за то, что была так неприветлива вечером. Одна из кухарок, Лукреция, опять заявилась на работу пьяной. Конечно, бедняжке можно было посочувствовать — ее муж просто грязная свинья и всегда был свиньей, даже в детстве, но пьянство — это последнее дело. Как тут быть?
Поговорив, разошлись по комнатам.
Комната Адама находилась в том же коридоре, который вел к ее спальне. Дойдя до своей двери, Адам пожелал синьоре Фанелли спокойной ночи, но она не пошла дальше и даже не ответила. Секунду-другую она смотрела в пол, потом подняла голову и взглянула на него:
— Якопо сегодня нет. Остался у друга.
Адам знал, что означают ее слова — сына нет, вдова одна, — но не знал, что имеет в виду она сама. А выставлять себя дураком, делая шаг первым, не хотелось.
Она избавила его от сомнений. Взяла за руку, втянула за собой в комнату и закрыла дверь.
