Документ ответов не давал. Как не давали их и подробные пояснительные записки отца синьоры Доччи, составленные при подготовке документа, хотя в них и приводилось несколько строчек из «Эндимиона» Китса, в которых говорилось о роли Зефира в смерти Гиацинта. Поэтический отрывок был бы уместен в курсовой, где оживил бы сухой текст, но в данный момент, как и все другие сделанные за последние дни маленькие открытия, он почему-то совсем его не зацепил.
За курсовую Адам уже не беспокоился — собранного материала вполне хватало для достойной работы — и мог бы спокойно отметить успех, но сад не отпускал. Вопросы, ответы на которые он не нашел, не давали покоя. После прогулки с Антонеллой, когда все, как ему тогда показалось, стало на свои места и получило исчерпывающее объяснение, эти вопросы только множились.
Холм, на котором разместился амфитеатр, был определенно искусственным сооружением, но чего ради Федерико Доччи понадобилось тратиться, перемещать столько тонн земли, неся при этом огромные расходы? Такая расточительность определенно не соответствовала осмотрительности и расчетливости, проявленным им в прочих начинаниях. Что касается самого амфитеатра, то почему, например, в нем девять уровней, а не семь, как в амфитеатре Бомарзо?
Как фальшивые ноты в безукоризненно в прочих отношениях исполненной музыкальной пьесе, эти вопросы цепляли, царапали, требовали внимания. Он пытался отмахнуться от них, но каждый раз, протискиваясь через узкий проход в живой изгороди, чувствовал — они здесь, они не исчезли, они ждут. И даже теперь, когда он занимался чисто практическим делом, фотографированием сада, к прежним добавились два новых.
Щелкнув еще разок Гиацинта, Адам повернулся и направился через лес к гроту. Уж не развивается ли у него нездоровая одержимость садом? Пожалуй, в этом не было бы ничего удивительного. С первого дня пребывания здесь он почти не думал ни о чем другом. Если не бродил по саду, то читал о нем, каждый вечер возвращаясь в пансион со стопкой книг и бумаг и засиживаясь за работой далеко за полночь.
Никто в траттории не ругал Адама за то, что он читает за едой. Фаусто больше не появлялся, и, по словам синьоры Фанелли, ждать его в скором времени не стоило. Очевидно, в тот раз бывший партизан заглянул в тратторию впервые после долгого перерыва. Может быть, Адаму только показалось, но в ее реплике он тоже различил нотку разочарования.
Три дня — ни Фаусто, ни Антонеллы.
— У нее много работы, — сообщила синьора Доччи во время очередной аудиенции в ее спальне. — В город приехали богатые клиенты, покупатели из больших американских магазинов.
Если она и попыталась, то не смогла скрыть легкой насмешки.
— Вам не нравится то, чем она занимается? — спросил Адам.
— Старикам никогда не нравится, что делает молодежь.
— Вы действительно так думаете?
— Если мы не будем ворчать, молодым станет не с чем драться, и мир застынет. Не сможет двигаться дальше.
— Я об этом никогда не думал.
— Вам и не надо забивать голову такой ерундой. Думайте о чем-нибудь более приятном.
— Например?
— О… даже не знаю… — Она неопределенно помахала рукой. — Об Элвисе Пресли.
— Вы меня удивляете.
— Антонелла помогает не отставать от жизни.
— Пресли вам, конечно, тоже не нравится.
— Вы же не станете спорить, что у этого молодого человека весьма сомнительные моральные устои.
— Вы пришли к такому выводу, послушав его песни.
— Он также снимается в кино.
— Вы видели его фильмы?
— Конечно нет. Вы не понимаете, Адам. Старикам позволено делать выводы на основании абсолютного невежества. Этого вполне хватает.
Адам рассмеялся, отметив про себя, что часто смеется в ее компании.
— Может быть, ей нравится то, чем она занимается. Может, у нее это хорошо получается.
— Мои друзья, те, которые разбираются в этом, говорят, что у девочки большой талант. Но я всегда видела в ней что-то большее, чем простая швея.
— Уверен, в ее бизнесе нужно не только шить.
Синьора Доччи негромко вздохнула:
— Вы, конечно, правы. Не слушайте меня. Наверное, я все еще злюсь.
— Злитесь?
— Вам бы увидеть ее раньше… до этого… — Она коснулась пальцами лба. — Антонелла была такая красивая. А теперь прячется в задней комнате, выполняет ручную работу. La poverina.
Последние слова возмутили его. Особенно последние два, насквозь пропитанные жалостью. Бедняжка.
— Не согласен. Не представляю, чтобы она пряталась.
— Не представляете? — Синьора Доччи равнодушно пожала плечами.
— Знаю, я встречался с ней только однажды, но больше всего меня поразило то, как она держалась, нисколько не стыдясь, без всякого смущения. То, как она носит волосы… как держится… Нет, Антонелла не прячется.
— Думаете, она не смотрит каждое утро в зеркало и не желает, чтобы все получилось по-другому?
— Может быть. Не знаю. Но из-за того, что у нее это есть, она только еще красивее. Потому что не прячется…
— Вы в это верите?
— Да, верю.
Поначалу он увидел в ее взгляде только усталость и терпение и вдруг почувствовал себя едва ли не мальчишкой в присутствии человека, прожившего намного больше и знающего мир намного лучше. Но потом в ее глазах появилось что-то еще, что-то не совсем понятное. И только когда губы тронула улыбка, сдержанная и немного озорная, Адам понял, в чем дело.
— Вы со мной играете.
— Так приятно видеть, что вы защищаете ее. И вы правы — из-за них она еще красивее.
— Как это случилось?
— Они были возле Портофино, ночью. Ехали в машине. Ее мать сидела за рулем. Ей тоже повезло, всего лишь сломала два ребра.
Вдаваться в подробности синьора Доччи не стала. Более того, тут же оборвала разговор под каким-то надуманным предлогом и отослала его в библиотеку.
Может быть, размышлял Адам, возвращаясь в грот, причина именно в этом: в пустой болтовне, в долгих погружениях в работу, прерываемых только беседами с прикованной к кровати старухой. А если добавить еще и сумасшедшую жару… Стоит ли удивляться, что он теряет хватку.
Поднимаясь по ступеням за гротом, он решил сломать установившуюся модель, внести в свою жизнь какое-то разнообразие, сходить куда-нибудь поужинать, покататься на велосипеде или, может быть, даже махнуть на денек во Флоренцию. Пора, пора что-то сделать — отвлечься от рутины, выскочить из колеи.
Остановившись у подножия амфитеатра, Адам не первый уже раз посмотрел на стоящую вверху Флору. Вверху, но не на самом верху. Увидеть ее точно такой же, как в первый раз, больше не получалось — слова Антонеллы бесповоротно повлияли на его суждение о статуе. Глядя на богиню, повернувшуюся сначала в одну, а потом в другую сторону, он больше не видел классическую, позаимствованную у Джамболоньи позу — он видел женщину, раздираемую каким-то иным чувством, видел дерзко выставленное правое бедро.
Почему ее поставили именно здесь, а не на самом верху? Почему вообще здесь, в этом девятиярусном амфитеатре? И почему ярусов девять, а не семь? Что такого особенного в этом числе? Девять жизней у кошки? Девять планет Солнечной системы? Нет, о Плутоне тогда еще не знали. Может быть, Шекспир… Макбет?.. Ведьмы повторяют свои заклинания девять раз. Нет, когда закладывался сад, Шекспир был еще мальчишкой. Но уже ближе. И оккультная ниточка — это, пожалуй, интересный вариант. Как там говорили ведьмы?
Трижды каждая из насТрижды по три — девять раз.[3]
Утроенная сила трех… святая Троица… Святая святых. И что-то еще, какая-то мрачная ассоциация с числом «девять». Но какая?
Он остановился. Достал сигарету. Закурил. Бросил спичку в канавку у основания амфитеатра. И пошел дальше.
До живой ограды оставалось совсем немного, когда ответ пришел сам собой.
Девять кругов Ада в «Божественной комедии» Данте.
Он еще сделал машинально несколько шагов, но потом все же повернулся и поспешил по дорожке к амфитеатру.
Дело было не в том, что статую Флоры поместили на втором ярусе сверху — Адам не помнил, каких именно грешников отправил Данте во второй круг своего Ада, — дело было в надписи на триумфальной арке, горделиво вознесшейся на холмике над статуей.
Через десять минут, едва успев к тому моменту отдышаться, он уже нашел книгу в библиотеке, упал в кожаное кресло и открыл том «Божественной комедии» Данте Алигьери итальянского издания конца девятнадцатого века.
Словарь остался в пансионе, но Адам надеялся, что пока, по крайней мере, сможет обойтись и без него. Даже его знаний итальянского должно хватить, чтобы разобраться, кого отправил во второй круг великий флорентинец.
Вообще-то он так толком и не прочитал «Божественную комедию» от начала до конца. Пролистал на скорую руку, выхватил пару цитат, привел несколько ссылок — другими словами, сделал вполне достаточно, чтобы убедить преподавателя в хорошем знакомстве с текстом. Он мог бы уверенно говорить о неисчерпаемом значении эпической поэмы Данте, отдавшего ей двенадцать лет жизни и завершившего труд лишь перед самой смертью в 1321 году. Он мог бы назвать великих писателей и поэтов, открыто и с готовностью признававших влияние «Божественной комедии» на свое творчество: Уильям Блейк, Т. С. Элиот, Сэмюэль Беккет, Джеймс Джойс. Он даже мог бы указать на строчки в «Бесплодной земле», которые Элиот заимствовал напрямую из поэмы.
