— А ты оказалась тут как тут, чтобы протянуть ей руку помощи.
— Ты не заботилась о ней, Скейт. Сейчас уже несколько поздно, чтобы заметить это. Ты делаешь лишь то, что хочешь ты, однако я не думаю, что ты еще увидишься с Тини, если выйдешь замуж за этого типа.
Я встала и направилась к двери.
— Принцесса Борджиа, — бросила я.
Мы не увидимся в ближайшие два года.
То, что о нас говорили
Мне довелось встречаться со многими известными людьми и преимущественно с теми, кто имел влияние. Все, что я сказала Джеки, было несправедливо, потому что без нее и ее мужа, и еще раз без нее и ее мужа, я бы не познакомилась с ними или, скорее, они не обратили бы внимания на княгиню Поланд. Не такое внимание. Люди так привыкли видеть нас вместе, что никогда не приглашали одну без другой. Мне вспоминается наша поездка во Францию, когда президент республики, генерал де Голль, сначала принял меня за мою сестру. Он страдал близорукостью. На нем был один из тех мундиров, которые можно увидеть на этих малых, стоящих в лифтах отелей; де Голль был очень крупный. Его супруга была одета, словно жена ирландского полицейского в День Святого Патрика[14]. Я была полна почтения, однако никто не говорил по-английски, совсем никто. Генерал пустился в воспоминания, ловя на моем лице знаки одобрения (я сидела с другой стороны стола), но если речь шла не об искусстве, по части которого французы знатоки и о котором нам приходилось слушать, куда бы мы ни направились (это слегка походило на то, как-если бы вы при каждом вашем посещении Венеции все время натыкались на толстый зад Пеги Гагенхейм), я плохо понимала, о чем речь. Пожимая руку Джеки, которой в соответствии с протоколом меня представили, я пробормотала: «Счастлива познакомиться с вами», что заставило ее рассмеяться на свой манер — громко и как колокольчик, — и никто потом не поверил, что я сделала это не нарочно. Сегодня же, услышав любой комплимент, я, наподобие Чарли, бульдога Трумэна, могу со знанием дела приветливо повилять хвостом.
Чего я действительно желала, так это жить для себя самой и чтобы меня ценили как личность, а не как сестру, невестку или княгиню. Не как подругу Энди Уорхолла или Сесиля. Чикита Астор, которая была одной из моих лучших подруг, нет, лучшей подругой в те времена, когда я жила в 969-й, годами не уставала повторять, что я никогда не должна была покидать театр.
Чикита была более красивой и богатой, чем кто бы то ни был. Всюду, где бы ни появлялись Асторы, как мужчины, так и женщины, они приносили с собой красоту и элегантность. Когда я собирала друзей или смешивала стили, только Чикита оставалась вне категорий. Рядом с ней все греки выглядели нелепыми, включая Ливаносов, Ниархосов[15] и других любителей коньяка. Даже их корабли казались рыболовными суденышками на фоне яхт Асторов: одной — для Атлантики, другой — для Средиземноморья, похожих как две капли воды, начиная от банных полотенец и заканчивая статными моряками, прислуживающими гостям. Асторы принадлежали к старой школе, в которой смешались гангстеризм и аристократичность, баснословные прибыли и Орден Подвязки. Все это мне довелось увидеть еще раз значительно позже в Люксембурге, во время свадьбы их наследника и внучки Батиста, однако они были не на высоте, ведь, в конечном счете, целью всех этих экзотических преступлений было пополнение анонимных счетов.
Итальянцы были совсем другими — вам никогда не встретить никого более совершенного, чем Карло Брандолини. Однако нам, вероятно, стоит повременить с разговором об итальянцах. Знаете, в то время, о котором я вам рассказываю, мы с Джеки постоянно были не в ладах. Я не вернулась в Европу, желая стать стопроцентной Американкой и, в свой черед, королевой Америки.
Я намеревалась стать звездой.
Как по волшебству, в моей жизни снова появился Трумэн, главным образом по той причине, что он так же, как и я, остался без гроша, так же, как и я, был вынужден пускать всем пыль в глаза и действовать решительно. Мы вместе вознамерились реализовать себя каждый в своей области. Он дал один из балов, о которых я вам рассказывала, «Белое и Черное», а Чикита спонсировала пьесу «Рассказы Госпожи Холидей», в которой я собиралась выступить на Бродвее.
Трумэн устроил свой бал в честь Кей Грэхем, владелицы «Пост». По этому случаю я заказала себе платье в Милане — в то время я часто появлялась в обществе Генри Форда, который и оплатил счет, а также билеты модельера в оба конца.
Вы слышали о Кей, Знатной Даме Восточного побережья. Она похожа на передовую статью, читанную и перечитанную Коллегией Главных Редакторов В Полном Составе.
Трумэн зашел за мной, и я увидела, как он постарел, полысел, а его розовый напудренный череп напоминал чудовищный зад ребенка. С его губ, прикрывавших наполовину сгнившие зубы, слетали уже когда-то сказанные им остроты. Он казался кем-то, кто должен исчезнуть со сцены до того, как его имя будет опубликовано в колонке умерших в «Нью-Йорк Таймс», и кто уже никогда не допишет «Возвышенные молитвы». Мы ужинали в «Брасри» (в Нью-Йорке Трумэн признавал только четыре ресторана: «Лафайет», «Кот Баск», «Орсини'з» и, разумеется, «Оак Рум» в «Плазе», где и состоялся бал, но «Оак Рум» нравился всем, даже Ширли Лангаузер). Трумэн пытался воодушевить меня:
— Вскоре, княгиня, мы превратимся в ничто. Люди начнут говорить о нас с уважением. Следующей стадией будет жалость, а следующей за следующей — сочувствие. Потом спросят: «А чем, собственно, они занимались»? Знаешь, я не представляю себе, что может быть хуже постаревшего гомосексуалиста, которому не пишет никто, кроме студентов первого курса литературного факультета.
— Да. О, да! Та, чей первый светский бал состоялся в 51-м, теперь уже — в 75-м. Куда ты ездил на этой неделе, мой бедный остаток былой роскоши?
— Гостил у семьи Пале, Барбары и Тим-Тима, и семьи Мелхадо, — я решительно не могу дурачить Луизиного мужа, — а еще у Глории. Словно производил смотр войск, как во втором акте «Кармен».
— У какой Глории? Купер?..
— Гинес… Купер сейчас на этой чертовой яхте «Дэйзи Феллоуз», на которой я подхватил гонорею в 68-м.
— Чудо, что она до сих пор на плаву.
— Как и Глория.
— Туше. Ах ты, негодник! Она все для тебя сделала. В кого мы превращаемся, в жаб?
Трумэн примолк, и я испугалась, что он не может подобрать подходящую к случаю остроту, — ему все сложнее и сложнее становилось их придумывать, а те редкие, которые ему удавались, вынуждены были преодолевать препятствия, одно страшней другого, — однако он поднял голову и бросил на меня восторженный взгляд (у Трумэна всегда был такой вид, словно он изобрел особо порочный и уникальный способ ощущать радость, после чего удивляется, как ему это удалось):
— Мы Преуспеем Каждый в Своем Деле! Ты будешь играть в спектакле, а я приглашу в него Всех Красавцев Америки. Боже мой, княгиня, мы выиграем со счетом семьдесят девять — ноль, как эти чертовы негры из «Борстал Рэнджерс»!
Трумэн написал пьесу, заставил меня репетировать мою роль и потребовал, чтобы в утро премьеры сам Джордж Мастерс приехал из Голливуда гримировать меня.
Лучше было бы прислать мне бальзамировщика.
Самым тяжелым испытанием в моей жизни стало чтение прессы на следующий день в баре «Лонгчам», прямо под 48-й квартирой Трумэна, куда он всегда входил в темных очках, чтобы его обязательно узнали. «Нельзя сказать, что речь идет об оценке пьесы, — писала „Таймс“, — речь, по всей вероятности, должна идти о чем-то другом, что даже не достойно критики».
Я всегда цитирую именно эту фразу, потому что она самая безобидная, я имею в виду: «по всей вероятности». Нью-Йоркские критики в большинстве своем более кровожадны. Хотя со временем мне стало почти безразлично, что обо мне пишут, — отчасти потому, что мне лучше, чем кому бы то ни было, известна правда, а отчасти потому, что ложь потеряла для меня свое зыбкое очарование, — но однако я понимала, что критики могут быть и более снисходительными. Они стремились показать, что у них нет для меня места. А у меня была лишь одна забота: испытать себя в роли актрисы, попытавшейся убедиться в том, что ей удалось достичь мастерства и успеха — не славы, а признания.
«Среди присутствующих можно было увидеть…» — эта простая фраза, нарочито восхищенная, содержащая коварный намек и откровенное осуждение, на свой лад повторялась почти во всех статьях — «среди присутствующих можно было увидеть», — исключая меня из круга мыслящих, отвергающих или принимающих что-либо людей. Трумэн, комкая газеты, повторял ее, и, боже мой, это была правда, что среди присутствующих можно было увидеть… — даже имена критиков имеют значение, не так ли?
— Не читай эту статью, бесполезно, — сказал он мне. — Больше за своих друзей ты уже краснеть не будешь. Господи, спрашиваю я себя, кого они хотели, чтобы мы пригласили? Возможно, Ассоциацию Защитников Гражданских Прав или Совет Администрации Главной Больницы? Я учту это в следующий раз. Знаешь, против не могут восставать абсолютно все — и бедные, и богатые. Тебе не следовало бы втягивать меня в это.
