— Неужто ухлопали?!.
Кто-то сунул Мишке за пазуху руку, близко в лицо дохнул табаком. Чей-то обрадованный голос сказал:
— Он — целенький!.. Никак ногу ему конь раздавил?..
Теряя сознание, прошептал Мишка:
— Банда в станице… батяньку убили… сполком сожгли, а дедуня велел вам скорейча ехать!..
Перед тускнеющим Мишкиным взором поплыли цветные круги. Прошел мимо батянька, усы крутит, смеется, а на глазу у него сидит, покачиваясь, большая зеленая муха. Дед прошагал, укоризненно качая головой, маманька, потом маленький лобастый человек с протянутой рукой, и рука указывает прямо на него, на Мишку.
— Тов. Ленин!.. — вскрикнул Мишка глохнущим голоском, силясь, приподнял голову и улыбнулся, протягивая вперед руки.
Смертный враг
Оранжевое негреющее солнце еще не скрылось за резко очерченной линией горизонта, а месяц, отливающий золотом в густой синеве закатного неба, уже уверенно полз с восхода и красил свежий снег сумеречной голубизной.
Из труб дым поднимался кудреватыми, тающими столбами, в хуторе попахивало жженым бурьяном, золой. Крик ворон был сух и отчетлив. Из степи шла ночь, сгущая краски, и едва лишь село солнце — над колодезным журавлем повисла мигая звездочка, застенчивая и смущенная, как невеста на первых смотринах.
Поужинав, Ефим вышел на двор, плотнее запахнул приношенную шинель, поднял воротник и, ежась от холода, быстро зашагал по улице. Не доходя до старенькой школы, свернул в переулок и вошел в крайний двор. Отворил дверь в сенцы, прислушался — в хате гомонили и смеялись. Едва лишь распахнул он дверь — разговор смолк. Возле печки колыхался табачный дым, телок посреди хаты цедил на земляной пол тоненькую струйку, на скрип двери нехотя повернул лопоухую голову и отрывисто замычал.
— Здорово живете!
— Слава богу, — недружно ответили два голоса.
Ефим осторожно перешагнул лужу, ползущую из-под телка, и присел на лавку. Поворачиваясь к печке, где на корточках расположились курившие, спросил:
— Собрание не скоро?
— А вот как соберутся — народу мало, — ответил хозяин хаты и, шлепнув раскоряченного телка, присыпал песком мокрый пол. Возле печки затушил цыгарку Игнат Борщев и, цвиркнув сквозь зубы зеленоватой слюной, подошел и сел рядом с Ефимом.
— Ну, Ефим, быть тебе председателем! Мы уж тут мороковали про это, — насмешливо улыбнулся он, поглаживая бороду.
— Трошки подожду.
— Што так?
— Боюсь, не поладим.
— Как-нибудь… Парень ты подходящий, был в Красной армии, из бедняцкого классу.
— Вам человек из своих нужен…
— Из каких это своих?
— А из таких, штоб вашу руку одерживал. Штоб таким, как ты, богатеям в глаза засматривал да под вашу дудочку приплясывал.
Игнат кашлянул и, сверкнув из-под папахи глазами, подмигнул сидевшим у печки.
— Почти што и так… таких, как ты, нам и даром не надо!.. Кто против мира прет? Ефим! Кто народу, как кость поперек горла, становится? Ефим! Кто выслуживается перед беднотой? Опять же Ефим!..
— Перед кулаками выслуживаться не буду!
— Не просим!
Возле печки, выпустив облака дыма, сдержанно заговорил Влас Тимофеевич.
— Кулаков у нас в хуторе нету, а босяки есть… А тебя, Ефим, на выборную должность поставим. Вот с весны скотину стеречь, либо под бахчи.
Игнат, махая варежкой, поперхнулся смехом, у печки гоготали дружно и долго. Когда умолк смех, Игнат вытер обслюнявленную бороду и, хлопая побледневшего Ефима по плечу, заговорил:
— Так-то, Ефим, мы — кулаки такие и сякие, а как весна зайдет, вся твоя беднота, весь пролитарьят шапку с головы, да ко мне же, к такому-сякому с поклонцем: „Игнат Михалыч, вспаши десятинку! Игнат Михалыч, ради христа одолжи до нови мерку просца…“ Зачем же идете-то? То-то и оно! Ты ему, сукину сыну, сделаешь уважение, а он заместо благодарности бац на тебя заявление: укрыл, мол, посев от обложения. А государству твому за што я должен платить? Коли нету в мошне, пущай под окнами ходют, авось, кто и кинет!..
— Ты дал прошлой весной Дуньке Воробьевой меру проса? — спросил Ефим, судорожно кривя рот.
— Дал!
— А сколько она тебе за нее работала?
— Не твое дело! — резко оборвал Игнат.
— Все лето на твоем покосе гнула хрип. Ее девки пололи твои огороды!.. — выкрикнул Ефим.
— А кто на всю общество подавал заявленье за укрытие посева? — заревел у печки Влас.
— Будете укрывать, и опять подам!
— Зажмем рот! Не дюже гавкнешь!!
— Попомни, Ефим: кто мира не слушает, тот богу противник!
— Вас, бедноты, — рукав, а нас — шуба!
Ефим дрожащими руками скрутил цыгарку, глядя исподлобья, усмехнулся.
— Нет, господа старики, ушло ваше время. Отцвели!.. Мы становили советскую власть и мы не позволим, штоб бедноте наступали на горло! Не будет так, как в прошлом году; тогда вы сумели захватить себе чернозем, а нам всучили песчаник, а теперь ваша не пляшет! Мы у советской власти не пасынки!..
Игнат, багровый и страшный, с изуродованным злобой лицом, поднял руку.
— Гляди, Ефим, не оступись!.. Поперек дороги не становись нам!.. Как жили, так и будем жить, а ты отойди в сторону!..
— Не отойду!
— Не отойдешь — уберем! С корнем выдернем, как поганую траву!.. Ты нам не друг и не хуторянин, ты — смертный враг, ты — бешеная собака!
Дверь распахнулась, и вместе с клубами пара в хату протиснулось человек двенадцать. Бабы крестились на иконы и отходили в сторонку, казаки снимали папахи, крякая и обрывая с усов намерзшие сосульки. Через полчаса, когда народу набилась полна кухня и горница, председатель избирательной комиссии встал за столом, сказал привычным голосом:
— Общее собрание граждан хутора Подгорного считаю открытым. Прошу избрать президиум для ведения настоящего собрания.
* * *
В полночь, когда от табачного дыма нечем было дышать, и лампа моргала и тухла, а бабы давились кашлем, секретарь собрания, глядя на бумагу полубяневшими глазами, выкрикнул:
— Оглашается список избранных в члены совета! По большинству голосов избранными оказались: первый — Прохор Рвачев и второй — Ефим Озеров.
* * *
Ефим зашел в конюшню, подложил кобыле сена, и едва лишь ступил на скрипевшее от мороза крыльцо, в сарае загорланил петух. По черному пологу неба приплясывали желтые крапинки звезд, стожары тлели над самой головой. — „Полночь“, — подумал Ефим, трогая щеколду. По сенцам, шаркая валенками, кто-то подошел к двери.
— Кто такое?
— Я, Маша. Отпирай скорее!
Ефим плотно прихлопнул за собою дверь и зажег спичку. Фитиль, плававший в блюдце с бараньим жиром, чадно затрещал. Стягивая с плеч шинель, Ефим нагнулся над люлькой, висевшей у кровати, и брови его разгладились, возле рта легла нежная складка, губы, посиневшие от холода, зашептали привычную ласку. В лохмотьях, в тряпье, разбросав пухлые ручонки, заголившись до пояса, лежал розовый от сна шестимесячный первенец. На подушке, рядом с ним — рожок, туго набитый жеваным хлебом.
Осторожно подсунув руку под горячую спинку, Ефим шопотом позвал жену.
— Перемени подстилку, обмочился, поганец!..
И пока сымала она с печки просохшую пеленку, Ефим вполголоса сказал:
— Маша, а ить меня выбрали в секретари.
— Ну, а Игнат с другими?
— В дыбки становились! Беднота за меня, как один.
— Смотри, Ефимушка, не наживи ты беды.
— Беда не мне будет, а им. Теперя начнут меня спихивать. В председатели-то прошел Игнатов зять.
* * *
Со дня перевыборов через хутор словно кто борозду пропахал и разделил людей на две враждебных стороны. С одной — Ефим и хуторская беднота; с другой — Игнат с зятем-председателем, Влас, хозяин мельницы-водянки, человек пять богатеев и часть середняков.
— Они нас в грязь втопчут! — неистово шумел на проулке Игнат. — Я знаю, куда Ефим крутит. Он хочет уравнять всех. Слыхали, што он у Федьки-сапожника напевал? Будет, мол, у нас общественная запашка, будем землю вместе обрабатывать, а может, и трактор купим… Нет, ты сперва наживи четыре пары быков, а посля и со мной равняйся, а то, кромя вшей в портках и худобы, нету! По мне на трактор ихний наплевать. Деды наши и без него обходились!..
