— Ты мне сейчас не мешай, Минька, — сказал отец, — я повозку буду чинить, а вечером спать ляжешь и я тебе про войну все расскажу!
* * *
День растянулся, как длинная глухая дорога в степи. Солнце село, по станице прошел табун, улеглась пыль, и с почерневшего неба застенчиво глянула первая звездочка.
Мишку одолевает нетерпение, а мать, как нарочно, долго провозилась у коровы, долго цедила молоко, в погреб полезла и там прокопалась битый час. Мишка вьюном около нее крутится.
— Скоро вечерять будем?
— Успеешь, непоседа, оголодал!..
Но Мишка ни на шаг не отстает от нее: мать в погреб, и он за ней, мать на кухню, и он следом. Пиявкой присосался, за подол уцепился, волочится.
— Ма-а-амка!.. ско-реича вечерять!..
— Да отвяжись ты, короста липучая!.. Жрать захотел, — взял кусок и лопай!
А Мишка не унимается. Даже подзатыльник, схваченный от матери, и тот не помог.
За ужином кое-как наспех поглотал хлебова и — опрометью в горницу. Далеко за сундук швырнул штанишки и с разбегу на кровать под материно одеяло, сшитое из разноцветных лоскутьев. Притаился и ждет, когда придет батянька про войну рассказывать.
Дед на коленях стоит перед образами, шепчет молитвы, поклоны отстукивает. Приподнял Мишка голову, дед, трудно сгибая спину, пальцами левой руки в половицу упирается и лбом в пол — стук!.. А Мишка локтем в стену — бух!..
Дед опять пошепчет, пошепчет и поклон стукает. Мишка себе в стену бухает. Рассердился дед, повернулся к Мишке:
— Я тебе, окаянный, прости, господи!.. Постучи у меня я те стукну!
Быть бы драке, но в горницу вошел отец.
— Ты зачем же, Минька, тут лег? — спрашивает.
— Я с маманькой сплю.
Отец сел на кровать и молча начал крутить усы. Потом, подумав, сказал:
— А я тебе в горнице с дедом постелил…
— Я с дедом не ляжу!..
— Это почему ж?..
— У него от усов табаком дюже воняет!
Отец опять покрутил усы и вздохнул:
— Нет, сынок, ты уж ложись с дедом…
Мишка натянул на голову одеяло и, выглядывая одним глазом, обиженно сказал:
— Вчерась ты, батянька, лег на моем месте и нынче… Ложись ты с дедом!
Мишка сел на кровати и, обхватив руками отцову голову, прошептал:
— Ты ложись с дедом, а то маманька с тобой, должно быть, не будет спать! От тибе тоже табаком воняет!
— Ну, ладно, ляжу с дедом, а про войну рассказывать не буду.
Отец поднялся и пошел в кухню.
— Батянька!
— Ну?
— Ложись уж тут… — вздыхая, сказал Мишка и встал.
— А про войну расскажешь?
— Расскажу.
Дед лег к стенке, а Мишку положил с краю. Немного погодя, пришел отец. Придвинул к кровати скамейку, сел и закурил вонючую цыгарку.
— Видишь, оно какое дело было… Помнишь, за нашим гумном когда-то был посев лавошника?..
Мишке припомнилось, как раньше бегал он по душистой высокой пшенице. Перелезет через каменную огорожу гумна и — в хлеба. Пшеница с головой его хоронит, тяжелые черноусые колосья щекочут лицо. Пахнет пылью, ромашкой и степным ветром. Маманька говорила, бывало, Мишке:
— Не ходи, Минюшка, далеко в хлеба, а то заблудишься!..
Батянька помолчал и сказал, гладя Мишку по голове:
— А помнишь, как ты со мной ездил за песчаный курган? Хлеб наш там был…
И опять припомнилось Мишке: за песчаным курганом над дорогой узенькая, кривая полоска хлеба. Приехал Мишка с отцом туда, а полоса вся, скотом потравлена. Лежат грязными ворохами втолоченные в землю колосья, под ветром качаются пустые стебли. Помнит Мишка, как батянька, такой большой и сильный, страшно кривил лицо и по запыленным щекам его скупо текли слезы. Мишка тоже плакал тогда, глядя на него…
Обратной дорогой спросил отец у бахчевника:
— Скажи, Федот, кто потравил мой хлеб?
Бахчевник сплюнул под ноги и ответил:
— Лавошник гнал скотину на рынок и нарошно запустил на твою полосу…
Отец придвинул скамью ближе, заговорил:
— Лавошник и остальные богатеи позаняли всю землю, а бедным сеять было не на чем. Вот так везде было, не в одной нашей станице. Шибко обижали они нас тогда… Жить стало туго, нанялся я в пастухи, а потом забрали меня на службу. На службе мне было плохо, офицеры за всякую малость в морду били… А потом об’явились большевики и старшой у них, по прозвищу Ленин. Сам-то собой он немудрящий, но ума дюже ученого, даром што наших, мужицких, кровей. Задали большевики нам такую заковырину, што мы и рты пораззявили.
— Што вы, — говорят, — мужики и рабочие раззяву-то ловите?.. Гоните господ и начальствие в три шеи, да поганой метлой! Все — ваше!..
Вот этими словами и придавили они нас. Пораскинули мы умишками — верно. Отобрали у господ землю и имения, но их затошнило от поганого житья, нащетинились и прут на нас, на мужиков и рабочих, войной… Понял, сынок?
— А тот самый Ленин — старшой у большевиков — народ поднял, ровно пахарь полосу плугом. Собрал солдат и рабочих и ну наколуповать господ! Аж пух и перья с них летят! Стали солдаты и рабочие прозываться красной гвардией. Вот и я был в красной гвардии. Жили мы в большущем доме, звался он Смольным. Сенцы там, сынок, длиннющие и горниц так много, што оплутаться можно.
Стою я раз ночью, караулю вход. Холодно на дворе, а у меня одна шинель. Ветер так и нижет… Только вышли из этого дома два человека и идут мимо меня. Подходят они ближе, и угадываю я в одном из них Ленина. Подошел ко мне, спрашивает ласково:
— Не холодно вам, товарищ?
А я ему и говорю:
— Нет, тов. Ленин, не то што холод, но и никакие враги не сломят нас! Не для того мы забрали власть в свои руки, штобы отдать ее буржуазам!..
Он засмеялся и руку мне жмет крепко. А потом пошел потихоньку к воротам.
Отец помолчал, достал из кармана кисет, зашелестел бумагой, закуривая, чиркнул спичкой, и на рыжем щетинистом усе увидал Мишка светлую и блестящую слезину, похожую на каплю росы, какие по утрам висят на кончиках крапивных листьев.
— Вот какой он был. Обо всех заботу нес. Об каждом солдате сердцем хворал… Посля этого часто я его видал. Бежит мимо меня, увидит еще вон откель, улыбнется и спрашивает:
— Так не сломят нас буржуи?
— В носе у них не кругло, тов. Ленин! — бывало, скажу ему.
По евонному и вышло, сынок! Землю и фабрики мы забрали, а богатеев — кровососов наших — по боку!.. Вырастешь — не забывай, што твой батянька матросом был и за коммунию 4 года кровь проливал. К тем годам и я помру, и Ленин помрет, а дело наше до веку живо будет!..
— Когда вырастешь — будешь воевать за совецку власть, как твой батька воевал?
— Буду! — крикнул Мишка, вскочил на кровати, хотел с разбегу повиснуть на батянькиной шее, да забыл, что рядом дед лежит, ногой на живот ему наступил. Дед как крякнет, руку протянул, хотел сцапать Мишку за вихор, но батянька схватил его на руки и понес в горницу.
На руках у него Мишка и уснул. Сначала долго думал о диковинном человеке-Ленине, о большевиках, о войне, о пароходах. Сначала сквозь дрему слышал сдержанные голоса, ощущал сладкий запах пота и махорки, а потом глаза слиплись, веки словно кто ладонями придавил.
Не успел уснуть, увидал во сне город: улицы широкие, куры в просыпанной золе купаются; на что в станице их многое множество, а в городе куда больше. Дома точь-в-точь, как отец рассказывал: большущая хата, крытая свежим камышом, на трубе у нее стоит еще одна хата, у той на трубе еще одна, а труба самой верхней хаты в небо воткнулась.
Идет Мишка по улице, голову кверху задирает, рассматривает и вдруг, откуда ни возьмись, шасть ему навстречу высоченный человек в красной рубахе.
— Ты, Мишка, почему без делов шляешься? — спрашивает он очень ласково.
— Меня дедуня пустил поиграть, — отвечает Мишка.
— А ты знаешь, кто я такой?
— Нет, не знаю…
— Я — товарищ Ленин!..
У Мишки со страха колени подогнулись. Хотел тягу задать, но человек в красной рубахе взял его, Мишку, за рукав и говорит:
