Электронное табло на башенке часов марки «Сони» показывало девять двадцать, но было двадцать минут девятого.
Я подумал, что надо наконец отрегулировать время, дальше тянуть глупо. Чтобы переставить часы на час назад, достаточно было изменить в окошечке башенки одну цифру, но я не знал, как это сделать. Пришлось заглянуть в инструкцию.
Когда я покупал часы, фирма «Сони» только еще входила на польский рынок, и к электронной продукции этой фирмы прилагались инструкции исключительно на иностранных языках: английском, французском, итальянском и японском.
1. Press CLOCK SET
1. Appuyer sur CLOCK SET
1. Pressione CLOCK SET
Я прочитал первый пункт на трех языках и посмотрел на помещенный рядом рисунок, изображающий женский палец с ухоженным ногтем. Палец нажимал кнопку с надписью CLOCK SET. Хотя по-японски я не мог прочитать ни слова, даже на этом языке указание было мне совершенно понятно.
Я нажал кнопку с надписью CLOCK SET, а затем, пункт за пунктом, выполнил три последующие указания. В окошечке цифра «9» сменилась цифрой «8», и мою квартиру начало постепенно заполнять зимнее время, правильное название которого: восточно-, западно-, а может быть, центральноевропейское — снова вылетело у меня из головы.
Согласно инструкции, я должен был выполнить еще одно, пятое указание, вероятно, не менее важное, чем предыдущие, а то и еще важнее.
5. Press MEMORY
5. Appuyer MEMORY
5. Pressione MEMORY
На рисунке женский палец нажимал кнопку, обозначенную словом MEMORY, которое напоминало «мемуары» или старинное польское «мемуаръ», то есть, как объясняется в толковом словаре XVIII века, «житейские записки, события, описанные очевидцем, современником».
Я выполнил указание и, пряча инструкцию в стол, машинально выдвинул один из нижних ящиков. Сверху там лежала картонная папка, перевязанная темно-синей лентой.
В папке хранился дневник моей прабабушки, а точнее: сто тридцать одна пронумерованная страница дневника, который дядя Эдвард переписал на машинке с уже почти не читабельной рукописи.
Папка была снабжена дарственной надписью:
Текст переписан в период с 29 ноября 1970 по 30 июня 1980 года (IV экземпляр) и передан внучке Автора, Янине Хинтц, урожденной Черской, в день ее именин с низким поклоном и наилучшими пожеланиями.
Я помню, что мать растрогалась, принимая презент, однако дядину идею совместными усилиями опубликовать дневник сочла бессмысленной.
— Кто станет это читать, Эдек, в нынешние-то времена? — пожала она плечами. — Кого это заинтересует — ведь даже ему уже неинтересно, — она выразительным жестом указала на меня, но дядю Эдварда ее слова, похоже, не убедили, и он упрямо повторял:
— Ну, не знаю, не знаю… я бы не был так уж в этом уверен.
Дневник начинался с описания переезда. Осенью 1858 года автор, тогда пятнадцатилетняя барышня, после смерти отца и продажи родового деревенского имения, перебралась с матерью и сестрами в Варшаву, где в детстве уже прожила несколько месяцев.
Варшава, Варшава… Я воображала ее себе такой красивой, такой приятной, мечтала о ней, хотела бы птицей преодолеть расстояние, отделяющее меня от столицы… В деревне мама занята хозяйством, вся в хлопотах, не заводит никаких знакомств, у нас кроме нескольких близких знакомых никто не бывает, а в Варшаве — дядя, двоюродные сестры и братья, неужто жизнь с ними не станет веселее?
Наконец после двух дней пути мы въехали в Иерусалимские Аллеи; сердце мое сильно забилось, мне не терпелось как можно скорее увидеть дорогих мне людей, а тут лошади еле плетутся…
В первый раз я не дочитал дневник даже до середины. Через полтора десятка страниц мне наскучила однообразная история семейной жизни (все эти крестины, именины, приемы, визиты, ответные визиты…), я застрял на каком-то месте и оставшиеся страницы быстро пролистал, задержавшись только на записях 1862 года. В Варшаве по приказу царского наместника тогда было введено военное положение.
Уже одиннадцатый день карнавала[27], — писала прабабушка. — Варшава на редкость тихая, спокойная, жизнь однообразная, никаких развлечений, да и кому в такое время захочется развлекаться, Цитадель[28] переполнена, аресты продолжаются…
Нас пугают, что мы можем не получить процентов, страшно подумать, что тогда будет…
Скудного нашего дохода едва хватает на самое насущное, почти каждый квартал мы залезаем в долги, которые выплачиваем в начале следующего квартала, и потому к концу опять вырастает долг…
Читая еженедельный журнал, который мама выписывает, я нашла помещаемую там поэзию скверной, но один стишок невесть почему остался у меня в память, и я постоянно его себе повторяю:
Буря сулит покой —Но и он обещает бурю…
Несчастье! Влодек арестован! Жандармы повезли его в крепость в Модлине. Кажется, там лучше, чем в Цитадели, но говорят, что теперь его, даже если и скоро выпустят, могут забрить в рекруты и Академии он не закончит…
Около шести часов люди обступили фигуру Божьей Матери, позажигали свечи и, пав на колени, начали петь «Боже, что Польшу…»[29].
Костелы закрыты. Ксендз Бялобжеский[30] осужден на год заключения в одной из крепостей. Архиепископом должен стать Фелинский, он уже утвержден папой…
Вчера у нас была госпожа Вайценблют, ее сын сидит вместе с Влодеком. Она говорит, что намерение поехать в Модлин может не осуществиться, возникают трудности: нужно выправить паспорт и получить разрешение от самого наместника…
Рассказывают, что, когда увозили ксендза Бялобжеского и женщины с плачем с ним прощались, он, обернувшись к ним, сказал: «Не плачьте, ведь когда жандарм везет священника, есть надежда, что он вернется, но если священник везет жандарма, тот уже не вернется никогда…»
Видеться с узником в крепости нельзя без разрешения наместника, а поскольку принимает он раз в неделю, в субботу, мама пошла в Замок[31], но ей сообщили, что наместник уехал, а прошение можно подать только в письменном виде…
После открытия костелов я была в храме всего один раз, там полно осведомителей, и очень мало кто приходит послушать слово Божье…
Ко дню коронации ожидаются новые послабления, даже сейчас уже кое-что сделано — разрешено ходить без фонариков аж до одиннадцати вечера! Если и прочие милости будут подобного рода, мы не сможем отрицать, что монарх наш великодушен и печется о благе своих подданных…
В Комиссии казначейства однажды утром, когда чиновники едва успели прийти в канцелярию и только еще затопили печи, вбегает один из курьеров и говорит, что едет обер-полицмейстер во главе вооруженных солдат, вероятно с ревизией. Чиновники, услыхав это, вскакивают со стульев, каждый бросается к своему столу и все, что только находит, кидает в печь…
«Здесь работает господин Б.?» — спрашивает обер-полицмейстер. «О нет, — отвечает этот самый господин Б., — кажется, он в другом зале». Обер-полицмейстер идет дальше, взгляд его падает на пальто, лежащее на стуле. «Чье это пальто?» — спрашивает он. «Господина Б.», — отвечает кто-то. Он берет пальто, лезет в один, в другой карман, из третьего вынимает какую-то бумагу, разворачивает ее и читает следующую надпись: «Будущий план организации Речи Посполитой Польши».
Жалкая эта моя писанина. Я просмотрела записи за последние три года, и понравилась мне только одна фраза: «Влодек сегодня почему-то грустный, Наполеон приехал в Варшаву, строится мост на Висле».
Когда тринадцать лет спустя, приводя после смерти матери в порядок ее бумаги, я нашел дневник и заново его перечитал, на этот раз целиком, он показался мне гораздо более интересным, чем представлялось раньше.
Прабабушка была влюблена в своего двоюродного брата, Влодека, студента Медико-хирургической академии, который в день покушения на царского наместника Берга пропал без вести. Любопытно, что история их несчастной любви была неким образом связана с историей моста через Вислу, строившегося тогда в Варшаве.
Мост по проекту инженера Станислава Кербедзя сперва строился очень быстро, и прежде чем с началом Январского восстания работы были прерваны, прабабушка загадала, что, когда мост будет готов, она соединится с любимым раз и навсегда.
Дневник заканчивался описанием сна. Прабабушке приснилось, что после покушения на царского наместника Влодек был схвачен в доме на Краковском Пшедместье; ночью жандармы увезли его на строительство моста и замуровали живьем в центральной опоре.
