Запись от 17 июля:
Река Висла (пятьсот шестьдесят шестой километр, считая от истока).
Безоблачно, безветренно, температура 30 градусов, давление 990 гектопаскалей.
Донка с поплавком.
Личинки мясной синей мухи, смесь: картошка, пшеничный хлеб, шафран.
Рыб — 0.
Очень низкий уровень воды, Висла пересыхает.
Календарь на тысяча девятьсот девяносто пятый. Сорок четыре года и новая страсть — биржа ценных бумаг. Записи после каждой сделки: покупка или продажа, акции, количество, курс, комиссионные, потеря, прибыль.
Запись от 21 октября:
Покупка — «Торговый банк» 50 штук по 247 злотых.
Комиссионные — 100 злотых.
Продажа — «Рафако» 300 штук по 25 злотых.
Комиссионные — 120 злотых.
Прибыль — 370 злотых.
В большинстве календарей странички были пустые. Иногда, раз в несколько недель или месяцев, появлялся какой-то адрес, фамилия, номер телефона или пара слов, которые спустя годы, как правило, уже ничего мне не говорили.
Но когда в ежедневнике за тысяча девятьсот восемьдесят первый год мелькнула запись от середины декабря:
«Босиком и на коленях…» (Мать восхищена)
— я сразу вспомнил, о чем речь.
В первые дни военного положения мать находилась под огромным впечатлением от проповеди, которую примас Польши произнес в одном из варшавских костелов. Отпечатанный на стеклографе текст я нашел на улице, шрифт был такой бледный, что мать не могла ничего разобрать даже в очках. Проповедь целиком она уже выслушала раньше по радио «Свободная Европа», но попросила один фрагмент прочитать ей вслух.
Я начал сначала:
Дорогие Братья и Сестры!
«Военное положение» застигло нас, ошеломленных, сегодня на рассвете, к вечеру мы убеждаемся: это что-то грозное, и спрашиваем: что будет дальше, что будет завтра? Как нам себя вести?
Следует смиренно признать, что только Бог, который есть Властелин грядущих времен, в точности знает, что будет с каждым из нас завтра, через неделю, через год.
Военное положение вводит новые суровые законы, отменяющие прежние гражданские свободы. Невыполнение приказов властей может привести к жестким карательным мерам, вплоть до кровопролития, поскольку власти…
— Это пропусти! — нетерпеливо перебила меня мать. — Читай про то, как он собирался молить босиком и на коленях.
— Погоди, мам, сейчас я до этого дойду…
Фрагмент, которого она не могла дождаться, как раз начинался:
Церковь защищает каждую человеческую жизнь, то есть и при военном положении будет где только можно призывать к недопущению братоубийства. Нет ценности большей, чем жизнь человека. Потому я сам буду взывать к рассудку, даже если обреку себя на оскорбления, и буду, даже если мне придется идти босиком и на коленях, молить просить: сделайте все, чтобы поляк не поднял руку на поляка.
— А знаешь, мам, что написал Куронь[34]? — сказал я, откладывая листовку с проповедью. — Он написал, что в Польше ждать уже нечего. Остается одно — восстание.
— Куронь не мог такое написать. Это исключено, — решительно заявила мать.
— Не мог? — я достал из кармана последний номер подпольного еженедельника «Тыгодник Мазовше» с письмом Яцека Куроня, тайком переданным из тюрьмы в Бялоленке. — Не мог? Однако написал! Не выдержал. Видать, и у него сдали нервы. Послушай:
На протяжении долгих лет своей оппозиционной деятельности я призывал избегать всяческого насилия. Поэтому считаю себя обязанным поднять голос и заявить, что сейчас свержение оккупационного режима общими силами мне представляется меньшим злом.
— Господи Иисусе! — мать схватилась за голову. — Может быть, это фальшивка?
«Босиком и на коленях…» (Мать восхищена)…
Дальше до конца года только чистые страницы.
Мне вспомнилось стихотворение о пустых карманных календарях, которые старый человек заботливо хранит неизвестно зачем…
— точно стреляные гильзыграфик абсурдной болезни— точно дневник погрома[35]
Я вернулся на балкон, отыскал в сундуке баночку черного гуталина «Киви», а затем бросил внутрь охапку календарей и захлопнул крышку.
Электронное табло на башенке часов марки «Сони» показывали десять двадцать.
Не опоздать!
Хорошенько начистить туфли!
Надо поторопиться.
12
Бог Солнца
Мороз немного ослаб. Термометр за окном кухни показывал минус пять. На безоблачном небе солнце светило ярко, как в разгар жаркого лета.
Я подумал, что еще не так давно отец пользовался каждым удобным моментом, чтобы ухватить чуточку солнца. Загар не сходил у него с лица круглый год.
— Как вы этого добиваетесь, пан Рудек? — допытывались соседки, безуспешно обнажающие на солнце свои анемичные тела.
Мать говорила, что отец в больнице часами поджаривается под кварцевой лампой, — вот в чем его секрет.
— Я? Под кварцевой лампой? На работе? Чепуха… — возмущался он и объяснял, что просто у него смуглая кожа; у людей с большим количеством пигмента в коже загар держится очень долго.
Когда, уже ранней весной, отец всерьез принимался загорать, все необходимые манипуляции он проделывал с едва ли не маниакальным педантизмом.
Каждое солнечное воскресенье, ровно в полдень, открыв выходящее на юг окно, раздевшись до плавок, тщательно натершись маслом для грудных младенцев, он примащивался на подоконнике и загорал с часами в руке, каждые десять минут меняя положение, пока солнце не пряталось за соседний дом.
Масло для грудных младенцев… По мнению отца, ничто, даже какаовое масло, так не способствовало загару.
В тот год, когда метеосводки пообещали нам лето столетия, в мае в Польшу пожаловал солнечный азорский циклон и много месяцев отказывался ее покидать.
В середине июля мы с отцом, как обычно, собрались на две недели в профсоюзный дом отдыха.
Пятнадцать раз подряд я ездил с ним в одно и то же место на Висле (пятьсот шестьдесят шестой километр вниз по течению, если считать от истока), в дом отдыха профсоюза работников здравоохранения, расположенный в деревне с таким непристойным названием, что мы даже стеснялись его произносить.
В первый раз с нами поехала мать, и уже через несколько дней стало ясно, что больше ноги ее тут не будет. В доме отдыха мать раздражало все: кормежка и общество, мухи и летящие на свет ночные бабочки, скрипучий сенник на кровати и выщербленный таз вместо умывальника, слабый чай марки «Улунг» и гнущиеся алюминиевые чайные ложки.
— Прости, но к таким условиям я не привыкла, — повторяла она. — Куда ты нас привез, скажи на милость? Грязь, вонь и кровавый понос!
— А, чушь собачья… — махал рукой отец. — Фешенебельный курорт мне не по карману. Чего ты хочешь за эти гроши! Здесь не так уж плохо. Воздух, тишина, покой. Идеальные условия для отдыха. Знаешь, сколько было желающих на одно место? Слава богу, что мне вообще дали путевку на троих. В следующий раз это может оказаться чертовски трудно.
Так называемые «чертовские трудности» с получением путевки даже для двоих — для нас с отцом — возникали якобы каждый год, но в последний момент каким-то чудом их удавалось преодолеть.
Провести часть каникул с отцом, отправиться на Вислу удить рыбу — много лет ни о чем больше я так не мечтал.
Пятнадцать раз подряд мы ездили в одно и то же место, пятнадцать раз подряд я две недели с утра до вечера рыбачил как одержимый.
Завтрак — и на рыбалку. Обед — и на рыбалку. Ужин — и на рыбалку. Навьюченный рыболовными снастями, я спускался по еловой аллее к реке и приветствовал ее, высоко вскидывая руку.
На пятьсот шестьдесят шестом километре от истока Висла была широкая, дикая и необыкновенно красивая. Я шел туда, где лучше всего клевало, и, пока устанавливал удочки, руки у меня тряслись от волнения. Река непрерывно мне что-то рассказывала на неведомом языке, без устали неся свои воды и с бульканьем прорываясь сквозь проломы в дамбах, распадавшихся от старости.
Все, что я каждый день видел и слышал на реке, ночью возвращалось ко мне во сне: удилища, воткнутые в берег и поддерживаемые подпорками, натянутая как струна леска, тарахтенье катушки, изящные поплавки из тополиной коры, колокольчики на донках, оповещающие, что рыба клюет, пахнущие смолой лодки, привязанные к валунам, красные буйки на реке перед мелью, везущие экскурсантов пароходы «Дзержинский» и «Мархлевский», громко молотящие колесами по воде, обрывки колючей проволоки и старые железяки, которые можно было выловить из воды в тех местах, где проходила линия фронта, но прежде всего усачи — сильные недоступные усачи, которые в особенно душные дни демонстрировали свои серебряные тела где-то посередине реки, на моих глазах выскакивая из воды с шумом, напоминающим хлопанье крыльев взлетающей с земли куропатки…
