Но следующие экспедиции были более результативны. По углам чердака мы нашли еще пару черепов и много костей разных размеров. Однажды мы обнаружили, что котелок, который так и оставался на месте, на этот раз еще теплый, а в другой раз где-то в другом от нас конце чердака тихо мелькнула фигура, и мы, толкая друг друга, в панике побежали к люку, чтобы спуститься в подъезд. Нам было невдомек, что тайные обитатели чердака сами боятся нас.
Так или иначе, но за пару недель у Генки скопилось много человеческих костей, и он сказал, что у деда есть анатомический атлас и что он берется собрать из нашей добычи самый настоящий скелет. Он был бесстрашным и талантливым отроком, этот Генка, интересно бы знать, что с ним сталось. Превратился ли он сейчас в мирного отца семейства, да что там в отца – в патриарха, унаследовав коллекцию деда, квартиру на Грицевец в кооперативе РАНИТ , где и доживает теперь в достатке. Или все-таки, как и положено всякому русскому природному таланту, Генка давно сгинул во Владимирском централе, куда его перевели из зоны за непокорность, добавив сроку к тому, что он уж почти отсидел за хулиганку . Конечно, это – две крайности, наименее и наиболее вероятные. Но скорее он ездит на службу на троллейбусе, прирабатывая к пенсии, читает газету
Вечерняя Москва , ест подогретый суп, а дети звонят редко. Так или иначе, но был он в свои ранние годы герой и собрал-таки в подвале скелет – там были отведенные каждой квартире клетушки для хранения ненужного хлама.
Младший брат соучаствовал, но я, давший клятву молчания и впервые приглашенный на показ, был потрясен и уничтожен. Это был шедевр.
Скелет, державшийся на тонких проволочках, выглядел, как живой, но вышел невысок ростом, ну с нашу сумасшедшую старуху. Несмотря на то что он был кособок и нескладен, как будто принадлежал инвалиду, он даже лязгал нижней челюстью, обреченно бренча при этом костями разной длины рук. Он смотрел на меня пустой глазницей искоса, будто спрашивая, зачем его собрали из деталей, явно принадлежавших разным владельцам. Наверное, скелет помнил все их нелепые беспричинные смерти, хотя с точки зрения скелета плотское существование наверняка представляется чем-то избыточным. Во весь рост перед компанией встал вопрос: что со скелетом делать? Бедная наша фантазия интеллигентных детей не поднялась выше того, чтобы решить напугать скелетом всю ту же дворовую сумасшедшую. Сюжет был придуман быстро. На скелет надеваются валенки, юбка, старое пальто, а голова повязывается платком, благо этого старья было много в закутах подвала; потом это пугало во дворе встречает старуху, и она протягивает ему свой засаленный фантик. Мы громко ухаем и дергаем за веревочку, скелет оборачивается и падает старухе под ноги, причем было предусмотрено, что платок сползает при этом с голого черепа…
Все было проделано в лучшем виде. Шел снег. Сумасшедшая старуха ковыляла по двору и, с радостью увидев перед собой незнакомую гражданку, протянула ей конфетку. Скелет обернулся. Но упал не он, упала старуха, что не было предусмотрено. Сейчас, вспоминая эту жестокую шутку, я могу лишь догадываться, о чем подумала старуха в последнюю свою минуту. Быть может, она поняла, что сама смерть в ее же внешнем обличье издевательски явилась за ней, впрочем, для того, чтобы подумать так в подобной ситуации, не нужно быть умалишенным.
Ее хоронили без музыки – так, как жила. Удивительно, но Генка в этот день спрятался, чтобы не видеть, как будут выносить простой гроб из дома. Я же, замерев, стоял во дворе и смотрел. Так или иначе, я ведь впервые в жизни стал соучастником непредумышленного убийства.
ГДЕ ДОСТАТЬ ОРУЖИЕ
К весне я был исторгнут судьбою и политикой – каждому москвичу по пять квадратных метров жилой площади – из центра столицы, поскольку семья наша воссоединилась в стоявшем посреди моря грязи новом восьмиэтажном кирпичном университетском доме в двух комнатах трехкомнатной квартиры. Нынче этот район, что называется,
престижный : посольские особняки, модные кондоминиумы, скверы и приличные магазины, тогда же это была непролазная окраина расползавшейся на глазах Москвы, где на месте вчерашних сел торопливо строились новые временные типовые дома, рассчитанные на тридцать лет пользования, но как миленькие стоящие и поныне. Села, чтобы освободить место под новостройки, выводились выборочно по какому-то клочковатому плану. И получалось, что напротив окон общежития университетских иностранных студентов крестьянин с сохой пахал огород на лошади, на склоне ближайшего к нашему дому оврага был выпас скота, а молочница приносила нам молоко сразу после дойки, лишь переходя с бидоном через дорогу. Город жестко вторгался в сельскую жизнь, но и та цепко сопротивлялась, что было ей тем легче, что многие новоиспеченные горожане жили в панельках , как они говорили, возведенных на месте их же вчерашних лачуг.
Здесь, на задах новой Москвы, текла довольно дикая жизнь. Нельзя сказать, чтобы творился повседневный разбой, но процветало беспричинное хулиганство, никому не приносившее пользы, как на поверхностный взгляд бесцельны тектонические толчки и сдвиги, происходящие в результате смещения социальных пластов. Наш дом оказался как раз на разломе, он стоял между Нижним Мосфильмом,
Раменками и Филями, и подростковые армии этих районов сходились в схватках именно здесь, на всяком удобном для битвы пустыре. Самым привлекательным с этой точки зрения был большой и широкий, ухоженный
– по контрасту с перекореженной грязной округой – бульвар на улице
Дружбы перед китайским посольством. Милиция, конечно, не дремала, зачастую агентура опережала ход событий, и прибывшие для схватки отряды обнаруживали, что поле, выбранное для брани, оцеплено милицейскими газонами и нарядами с собаками, и с криками облава не случившиеся на этот раз бойцы рассыпались по окрестным подворотням. Но чаще милицейским не удавалось предотвратить схватку.
Дивизии, как правило, формировались по принципу места проживания, устная молва передавала, что, мол, в пятник Нижний Мосфильм будет вызывать Фили, то есть главенствовали патриотические настроения.
Битвы бывали кровавы, но, как правило, не смертоубийственны, раненых не добивали. Богатыри сражались штакетником, велосипедными цепями, автомобильными антеннами, обрезками арматуры, наиболее серьезные ратники имели еще и кастеты с шипами, в которые удобно продевалась пятерня, низовой состав обходился зажатой в кулаке свинчаткой.
Однако самыми массовыми и кровавыми оказывались драки, вдохновленные социальными мотивами, так сказать, на почве разницы гражданского состояния, когда под лозунгом айда бить городских или, напротив,
сегодня дадим деревне сходились сотни озлобленных бойцов, обуянных классовой ненавистью. Неважно было, что многие городские были вчерашними деревенскими, судьба лишила их собственных жилищ и вытолкнула в новый слой, и встать на сторону недавних своих братьев по классу они уже не могли. Замечательно, что в этих случаях милиция, как правило, бездействовала. Скорее всего потому, что сами милиционеры, вчерашние крестьянские парни, еще не имевшие своих квартир и, отстав от воронов, к павам не приставшие, классово не определившиеся, сочувствовали деревенским, но и открыто помогать было не с руки, разве что своим неучастием.
Это противостояние тлело ежедневно, особенно ярко проявляясь в здешних школах, и это уже прямо касалось меня и нескольких моих приятелей по новому дому, тоже из преподавательских семей. Нас не то чтобы сильно били, но постоянно держали в страхе. В районной школе в нашем классе, кроме нас и – почему-то в ощутимом количестве – цветущих еврейских девочек из пятиэтажек с замечательными кокетливыми именами Мира Клемес, Галя Луцкая или Аня Понизовская, учились и сельские ребята – из ближайшего села, и все они сидели на задних партах, будучи отпетыми двоечниками. В их компании выделялся смирным нравом лишь неведомо как затесавшийся армянин Мирзоев, плохо знавший по-русски, но он был, конечно, тоже из новостроек, а примыкал к сельским хулиганам лишь по неспособности к какому-либо обучению. Трудно сказать отчего, но расправы приходились чаще всего на третью перемену, ближе к концу занятий. Особенно сильно били двух поляков, по русской традиции считавшихся евреями, поскольку не на
ов , а именно Сашу Рачинского и толстого Мишу Ольховского, а меня, с моей белорусской фамилией, били чуть меньше, быть может, потому, что я состоял в дружбе с Валеркой Филипповым, Филиппком, как он прозывался. Тот был из моего подъезда, но городской в первом поколении, то есть смыслящий в деревенских интригах, отец у него был столяр-алкоголик, а мать – лаборантка на кафедре моего отца. К тому же у него был старший брат, учившийся в ремеслухе , так что при случае он мог пригрозить не то брата позову…
