— Очень интересно, — сказала она и тут же стукнулась головой о потолок. Я бросился ее утешать, но в этом не было необходимости. Она ударилась несильно. По сравнению с череподробильными катастрофами, которые происходили под этими перекрытиями, ее столкновение было лишь любовной лаской.
— Кто это строил? — спросила она. — Фрэнк Ллойд Райт (27)?
— Нет, — сказал я, — Фрэнк Ллойд Меллон.
— Он что, тоже архитектор?
Ли Меллон подвинулся ближе и, нелепо ссутулившись, стал осматривать потолок. Он был похож на врача, который проверяет пульс у мертвого пациента. Я обратил внимание, что стою так так же ссутулившись, как и Элайн. Нас согнуло знаменитой Потолочной Дугой Ли Меллона, на которую во времена инквизиции следовало бы получить патент.
— Немного низковато, — сказал он Элайн.
— Да, пожалуй, — сказал я.
— Ты скоро привыкнешь, — сказал Ли Меллон Элайн.
— Я в этом уверен, — сказал я.
— Я тоже, — сказала она.
Ли Меллон достал из мешка бутылку вина, мы вышли на веранду и выпили за закат солнца. Солнце переломилось, как бутылка пива в воде. Мы отражались в мелководье, словно в обломке египетского стекла. Каждый из двух кусков бога Ра утаскивало привязанным к нему лодочным мотором в 60 лошадиных сил.
Вино оказалось темным ризлингом под названием «Братья Вент», и оно быстро кончилось.
— Где мы будем спать? — спросила Элайн. Я повел ее к машине, забрал оттуда сумку, и мы пошли к стеклянному дому мимо огорода, укрытого рыболовной сетью.
— Что это? — спросила она.
— Огород, укрытый рыболовной сетью.
Мы вошли в стеклянный дом, и она посмотрела на пол.
— Мотоцикл? — спросила она.
— Некоторым образом, — сказал я.
— Ли Меллона? — спросила она.
— Да.
— Ах-хха, — она кивнула головой.
— А здесь уютно, — сказала она, опуская руки. Потом она увидела библию. — Священник!
— Именно. Я посещаю Нудный Институт Библии, и учусь на церковного привратника. Сейчас я на преддипломной практике в напской городской больнице. Скоро у меня будет своя церковь. Я в отпуске. Каждое лето езжу на воды.
— Ах-хха, — она кивнула головой.
Элайн села туда, где я сплю, посмотрела на меня снизу вверх, потом медленно опустилась спиной на спальный мешок.
— Это твоя кровать, — сказала она, не спрашивая.
На моей постели не было родео. Ни лошадей, ни ковбоев, ни повозок. Ничего, кроме спального мешка. Это казалось диковатым, точно на всех постелях мира обязательно должны были быть родео.
Я выглянул в окно и увидел, как по тропинке к дому идет Ли Меллон. Я помахал ему рукой. Он остановился, бросил на меня взгляд, дернул подбородком, как полагается генералу Конфедерации, и ушел обратно сквозь дыру в кухонной стене.
— Что это под лампой? — спросила Элайн.
— Мотоцикл, — сказал я.
Прощание лягушки
Ужин этим вечером готовила Элайн. Какое счастье, когда у плиты стоит женщина. Она жарила свиные отбивные и превращалась в нашу прекрасную королеву жратвы. Только теперь я стал понимать, какую глубокую рану нанесла моей душе стряпня Ли Меллона.
Я так и не смог полностью восстановить душевное здоровье, подорванное его кулинарией. Чтобы отгородиться от трагических воспоминаний, я выработал в себе защитный механизм, но боль затаилась внутри. Если я хоть на минуту ослаблю защиту, раздвоенное копыто его стряпни тут же материализуется во всей своей сомнительной красе и безжалостно лягнет меня в беззащитное нёбо.
Ли Меллон развел грандиозный огонь, и мы сидели у этого огня, держа в руках чашки крепкого черного кофе. Элайн купила еды даже для котов. Они собрались вокруг нас и вытягивались у огня, точно мохнатый папоротник. Все были добры и благодушны. Пока коты вымурлыкивали из глубины своей доисторической памяти проржавевшее или полупроросшее урчание — у них не было времени привыкнуть к радостям жизни, — мы вели диалог.
— Что делают твои родители? — покровительственно спросил Ли Меллон. Я подавился кофе.
— Я их дочь, — ответила Элайн.
Несколько секунд Ли Меллон смотрел на нее, не моргая.
— Что-то это мне напоминает. Кажется, Конан Дойля. «Дело хитрожопой дочери», — сказал Ли Меллон.
Он встал и принес из кухни одно из только что купленных яблок. И всеми своими шестью зубами принялся за работу. Я знал, что яблоко было свежим и хрустящим, но из его рта не доносилось ни звука, что указывало на присутствие в яблоке этих качеств.
— Мой отец — адвокат, — сказала Элайн.
Ли Меллон кивнул. Вокруг его рта были теперь разбросаны гранатные осколки яблока.
Элайн пододвинулась ближе и положила руку мне на колено. Я обнял ее за талию и прислонился спиной к деревянной стене. Ли Меллон восседал на своем задрипанном оленьем сокровище.
Наступала ночь, растрачивая остатки дневного света. Все началось с того, что она потратила несколько центов света, но сейчас счет шел уже на тысячи долларов, и они таяли с каждой секундой. Скоро свет кончится, банк закроется, кассиров уволят, а президент пустит себе пулю в лоб.
Мы сидели и молча смотрели, как Ли Меллон геройски сражается с самым долгим в мире яблоком, потом придвинулись ближе друг к другу, потом вернулись к тишине Ли Меллона и яблока, потом опять занялись друг другом, и, наконец, совсем перестали обращать внимание на яблочный маскарад, слишком увлеченные своими перемещениями.
Покончив, наконец, с яблоком, Ли Меллон чмокнул губами, словно литаврами, и тут зазвучала первая лягушка.
— Вот оно, — сказал Ли Меллон, готовый вести храбрую кавалерию в атаку по пыльной долине: наступало время знамен, время барабанов.
Прозвучала вторая лягушка, потом снова первая. К ним присоединилась еще одна, втроем они взяли длинную ноту, следом вступила четвертая, три первых застрекотали, как щелкунчики, и Ли Меллон сказал:
— Я пошел за аллигаторами. — Он зажег лампу, вылез сквозь дыру в кухонной стене и зашагал к машине.
Элайн, кажется, задремала. Она лежала на полу, устроив голову у меня на коленях. Она немножко испугалась.
— Где Ли Меллон? — спросила она. Я ее почти не слышал.
— Он пошел за аллигаторами, — громко сказал я.
— Это лягушки? — громко спросила она и показала рукой в сторону шума, от которого уже закипала вода в пруду.
— Да, — громко сказал я.
— Понятно, — громко сказала она.
Вернулся Ли Меллон с аллигаторами. На лице у него сияла довольная шестизубая улыбка. Он опустил ящик на пол и вытащил оттуда первого. Аллигатор изумился: никак не мог сообразить, что он не в магазине. Он оглядывался по сторонам в поисках проволочной клетки со щенками, которая всегда стояла рядом с его аквариумом. Щенков не было. Аллигатор не понимал, куда они подевались. Ли Меллон держал аллигатора на руках.
— Привет, Аллигатор! — прокричал Ли Меллон. Аллигатор продолжал высматривать щенков. Ну, где же они?
— Ты любишь лягушачьи лапки? — прокричал Ли Меллон и аккуратно выпустил аллигатора в пруд. Аллигатор улегся стационарно, как детский пароходик. Ли Меллон дал ему хорошего пинка, и аллигатор нырнул.
В пруду неожиданно стало тихо — так, словно его вдруг перенесли в центр кладбища. Ли Меллон достал из ящика второго аллигатора.
Теперь второй аллигатор принялся искать щенков. И тоже не смог их найти. Куда же они подевались?
Ли Меллон шлепнул аллигатора по спине, опустил в пруд, толкнул под воду, и тишина удвоилась. Молчание ночным туманом висело над водой.
— Что ж, теперь есть кому позаботиться о лягушках, — прошептала, наконец, Элайн. Тишина гипнотизировала.
Ли Меллон стоял у пруда, ошеломленно таращась на темное молчание воды.
— Их больше нет, — сказал он.
— Ага, — сказал я. — Там теперь никого нет, кроме аллигаторов.
Табачный обряд
Ночь, и как хорошо лежать в постели с Элайн, виноградной лозой свернувшейся под моей тенью. Она зашла в тыл этой саранче памяти — безжалостной чуме, насылаемой на меня не менее безжалостной Цинтией.
Теперь я желал Цинтии единственного: чтобы в Кетчикане на нее свалился огромный лосось. Я почти видел заголовки кетчиканских газет: ЛОСОСЬ ПАДАЕТ НА ДЕВУШКУ, и подзаголовок курсивом: «Расплющило, как блин».
Я дотянулся рукой до лица Элайн и коснулся губ. Они были приоткрыты, я осторожно провел пальцами по зубам, тронул спящий кончик языка. Словно музыкант, касающийся клавиш темного пианино.
Но уснуть я не мог — в голове стройными рядами с барабанами и знаменами шли мысли о Ли Меллоне. Я думал о том доисторическим периоде, который назывался ТРИ ДНЯ НАЗАД. Я думал о табачном обряде Ли Меллона.
Когда у него кончался табак, а желание курить становилось нестерпимым, неизбежно наступала пора похода на Горду. Табачный солнечный вояж. За все время, что я был здесь, он совершал его пять или шесть раз.
