Семен спросил:
— Дозвольте узнать, что за корабль?
— Фрегат «Мальбург» о шестидесяти пушках.
— Приличное судно.
— Приличное! — усмехнулся Иван Иванович.
Когда капитан ушел, Прончищев задал старику вопрос:
— Это кто же такой?
— Датского происхождения человек. Умнейший мужчина.
— А фамилия?
— Беринг. Иван Иванович его русское имя. А так — Витус Беринг.
ПОЛЫНЬЯ
Директором академии приказано заготавливать лед для провиантских складов.
Сержант Евский предупредил:
— На реке не баловать.
Двое мастеровых, расчертив каток на ровные квадраты, выпиливали хрустальные, сияющие на воздухе кубы.
Прончищев, братья Лаптевы отвозили на салазках кубы к подмостьям. Челюскин веревкой подтягивал лед наверх, грузил его на розвальни.
Веселая работа.
— Эй, ребята, — воскликнул Харитон, — поглядите!
В середине ледяной глыбы застыла рыбешка — темное брюшко, розовые плавники, остекленевшие глаза.
— Как живая. Заснула, видать.
Глыбу водрузили на салазки.
Выглянуло солнце; казалось, рыбешка замерла в прозрачном аквариуме.
— Чего замешкались? — Челюскин запустил в Василия снежок.
На противоположной стороне полыньи — снежный намет. Прончищев подскочил к сугробу, поскользнулся и, не успев опомниться, скатился в воду, ушел вглубь с головой. Вынырнул, пытаясь скинуть полушубок. Вцепился в закраину, не удержался. Харитон с силой выдернул из подмостьев доску и толкнул ее к полынье. Василий ухватился за доску.
— Живой? Васька, живой? — Челюскин облапил товарища. — Я и моргнуть не успел, а он с головкой.
— Да живой я, живой. Не мни ты меня, Семка.
Сбросили с розвальней лед, велели вознице мчать на Васильевский остров.
Башмаки на морозе тут же заледенели, с мокрых волос свисали тонкие сосульки.
— Ледовый рыцарь! — радовался Челюскин. — Сейчас я тебя припеку.
Дома растер Василия шерстяными варежками, напоил чаем с брусничным листом.
— Братички, истинно братички, — умилялась чухонка.
К вечеру Прончищеву стало хуже. Звал Рашидку, поминал сизарей.
— Вась, а Вась, очнись. Слушай, чего скажу.
Что он мог сказать?
— Господи, — всхлипнула чухонка, — у меня так сынок помер. Посинел — и душу отдал богу.
Куда бежать? Кого звать?
Светлое крылышко фитилька в лампаде присело в лужицу воска, трепыхнулось раз-другой.
Челюскин влез в кафтан, выскочил на улицу, в беззвездную санкт-петербургскую ночь.
СТАРЫЙ ФРЕГАТ
Работа увлекла Андрея Даниловича.
«Надлежит неоднократно чинить пеленг в разных местах, — писал он, — дабы верно положить оный на карту. Смерить кругом оного острова, какие от него мели и подводные камни. Крейсированием вымерить фарватер до Березовых островов, описывая, именно сколько в котором месте глубины и где какой грунт».
Сочинять такие бумаги не входило в обязанности Фархварсона, но как отказать, если за просьбой стоит сам генерал-адмирал!
Фархварсон еще в Англии занимался изучением Балтийского моря. Знал его господствующие ветры, особенности Финского залива, воды которого скрывали коварные банки, отмели, каменные гряды.
«Униженный слуга российского флота» — так называл он себя. Впрочем, не без достоинства: слуга, но кому услужает?
Он любил мальчиков.
Часто задумывался об их будущей судьбе. Море цепко держит своих служителей. До дня последнего.
— Что есть навигация? — спрашивал на уроках Андрей Данилович. — Наука кораблеплавательная. Учит, как управлять кораблем, чтобы безблудно можно было идти по воде.
А как хотелось, чтобы они и жили безблудно. Ему нравились слова флотского устава Петра I. Ни в каких иностранных уставах не предписывалось моряку «быть добрым, верным и честным человеком».
И при каждом удобном случае Фархварсон говорил: «Вот самый важный румб из всех тридцати двух делений морского компаса».
Но отклонялись некоторые. Уходили на более спокойную службу — на берег. Кое-кто спивался. А иные просились в пехотные полки, страшась плаваний.
Вот о чем думал Андрей Данилович, когда слуга в поздний час доложил — спрашивает профессора какой-то юнец.
— Проси.
Юнец шагнул в кабинет.
— Тшелюскин? Что привело тебя в столь неурочное время?
— Андрей Данилович, Прончищев помирает. В полынью провалился, мы лед кололи. Теперь жар смертный.
— Какая беда!
Фархварсон по привычке своей — белка в колесе — забегал по просторному кабинету.
— Чем я могу помочь, Тшелюскин? Я навигатор, не лекарь.
Тут же устыдился своих слов.
— Вся надежда на вас. Помирает Васька.
— Что ты заладил: «помирает, помирает»!
Андрей Данилович уже облачался в шубу, велел запрягать лошадей.
Лейб-медик, президент Медицинской коллегии Блюментрост жил на Миллионной улице. Особняк его с мраморными колоннами, высокими окнами, с лепниной на карнизе был хорошо знаком жителям города. Усадьбу охраняли солдаты Семеновского полка. Царя лечил!
Фархварсон приказал доложить о себе подбежавшему офицеру.
Легко предположить, как лейб-медик поразился мало приличествующей особе профессора просьбе — хлопотать о столь незначительном лице. Вполне возможно, что сей ночной визит отнес за счет причуды англичанина.
Как бы там ни было, вскоре Андрей Данилович сбегал с каменных ступеней.
— Где твой больной, Тшелюскин?
— На Второй Васильевской.
— Гони! — крикнул кучеру Фархварсон.
Неподалеку от Галерной улицы к деревянной стенке привалился старый фрегат. Когда-то это был боевой корабль, о чем свидетельствовали артиллерийские люки на палубе. Пушки у фрегата отняли, паруса с мачт сняли. Теперь тут размещался флотский госпиталь. Сюда и доставил Василия Прончищева на своих санях профессор навигацких наук. Он поднялся по ступенчатым сходням:
— Лекаря немедля! Имею приказание господина лейб-медика.
Показался лекарь. Увидев его, Челюскин немало подивился — то был Карл Беекман. Он же в Навигацкой школе лечил!
ЦАРСКИЙ КАРЛА
Пройдут годы, но Прончищев никогда не забудет тех двух недель, что провалялся в морском гошпитале. Тут его ждала совершенно удивительная встреча…
Лекарь Беекман, приняв школяра в бессознательном состоянии, сразу же использовал все известные способы лечения: поставил на грудь пластыри из лягушачьего клеку — сухой лягушачьей икры, напоил отварами «для утишения крови».
И помогло.
Придя в себя, Василий увидел на соседней койке странное существо — то был крошечный мужчина с темным и живым личиком.
— Проснулся? — Голос тонкий, скорее младенческий, нежели мужской. — Вот и хорошо, сударь Василий Прончищев.
— Откуда знакомо мое имя?
— Да картонка, что у тебя в ногах, рассказала.
— А ты кто?
— Царский карла.
— Кто? Врешь, поди.
— Вот нафискалю Его Величеству — он тебя выпорет за непочтение. Ты мне не груби.
— Простите, коли обидел.
— Не бойсь. Не скажу Его Величеству. Да и когда говорить — помру я скоро.
— Зачем вы так?
— А мы, карлы, все про себя знаем. Виднее нам. Ты, сударь Прончищев, откуда родом?
— Калуцкой провинции. Тарусского уезда.
— Ездил туда с царем. Петр Алексеевич изволили в железных водах ноги лечить.
Странно слышать тоненький, верещащий голос — словно иголочка поскрипывала по стеклу.
Карла… Нет, никогда Прончищев не видал таких.
— А карла чего у царя делает?
— Веселит, чего же еще. Шут я.
— Настоящий?
— Так себе: шут-шутенок. Болит сейчас, сударь Прончищев, у шута подсердечье.
— Лекаря кликнуть? Я Беекмана знаю. Он был у нас в Навигацкой школе.
— Ахти, какие у него знакомства. Лежи.
Так они сошлись близко. Шут рассказывал Василию множество самых невероятных историй — где он только не побывал с царем. И в России, и в иноземных странах. Были истории и смешные. Однажды шута поместили в огромный кремовый пирог.
— Ах, сударь Прончищев, как мне там сладко жилось! Торт подали на стол, я раздвинул кремовую розу и уселся одной барышне на колени. «Прошу, мадам, меня скушать». Царь премного был доволен моею невинною проделкой.
— Что же, она не скушала? — хохотал Василий.
— Не скушала. Зато в щечку лизнула!
— А как вас звать?
— Ерема. А брата Фомой.
— Он… такой же, как вы?
— Лицами схожи, а приметами разны. Ерема крив, а Фома с бельмом. Было у отца их поместье в некоем уезде. Деревня пуста, а в избе никого. Решили пахать. Ерема впряг кота, а Фома петуха. Пошли к обедне. Ерема стал на клирос, а Фома на алтарь. Ерема запел, а Фома завопил. Рассердился пономарь. Ерему в шею, Фому в спину. Ерема ушел, Фома убежал. Захотелось братьям рыбки половить. Фома сел в лодку, Ерема в ботик. Лодка утла, а ботик безо дна.
