Приказывает племяшам:
— Гони на стол чего бог послал. А я пока попросвещаю гостей. — Как флагом, размахивает «Санкт-Петербургскими ведомостями»: — Чего пишут, а! Хотите знать, что творится на белом свете? Извольте. Гора Везува в Италии три дня кряду выбрасывает пламя и камни. Все сады окрест погублены. А в Турской земле — жестокое трясение земли. Тыщи народу погибло. Да и у нас новости изрядные. На верфи родной. Задумал один мастеровой построить на воде чудо чудное. За дело ручается потерянием живота. Ну-ка, кто догадается, что сие есть?
Чудо чудное… Галерный мастер ждет, потирает руки.
— Ладно, братцы, так и быть, выдам тайну. Но три условия ставлю: наносить воды, баньку затопить, дров напилить.
Банька затоплена. Вода принесена. Дрова напилены.
Лаптев восседает за столом, пышущий жаром, как печка-калёнка.
Рассказывает, что некий мастеровой задумал построить потаенное, подводное судно. В это трудно поверить.
— А дышать как?
— Вот, братцы, и в Адмиралтействе не поверили. Дошло до царя. Поглядел Петр Алексеевич чертежи да зажегся: «Выдать мастеровому все потребное — доски оловянные, трубы медные».
— Построит, как думаешь? — спрашивает Харитон.
— Погоди маленько. Сомнений немало. Так ведь флот наш тоже не сразу на ноги встал — от малого ответшалого ботика начался.
Как же много знает Борис Иванович!
Прончищев подходит к игрушечному кораблику «Орел».
— Сами сделали?
— Кто ж еще?
— Вот бы нам научиться.
— Научу, научу. Какой капитан, ежели сам себе не может корабля построить? А куда бы поплыли, ребята, ежели бы сами выбирали?
— Да хоть куда, — откликается Челюскин. — Хоть на край света.
— А в какую сторону?
— В любую.
— В любую всякий дурак поплывет. Ты румб назови.
— Я не знаю.
Прончищев дергает ниточку макета — паруса раскрываются, крошечные, туго натянутые.
Смотрит в окно. Карповка скована льдом. На улице метелит, в трубе надсадно воет ветер. Погудит, погудит да на волю. И опять от стужи — в дымоход, погреться.
— А ты чего, Прончищев, молчишь?
— Думаю, Борис Иванович, куда б поплыл.
— Расскажи нам, братец.
— Это я про себя пока.
— Вроде мечту имеешь?
Прончищев улыбается:
— Вроде так, Борис Иванович.
— Мы подождем. Верно, парни?
— Подождем! — весело соглашаются парни.
ГАЛЕРА
— Запе-ева-ай!
Дмитрий Лаптев только и ждет команды Евского. Ох, сейчас выдаст высоким чистым голосом! Замри, столица!
Перепелочка, пташечка, прилетела, прибрала крылышки-и-и…
И сорок парней выпускают «пташечку» до самых небес:
Прилетела, примахала, по полю летаючи,Сокола искаючи,Сокола искаючи!
Гавань. Здесь сержант сдает свою сухопутную команду в руки командира морского — шкипера, гангутского кавалера Дружинина.
Точеная головка сказочной птицы Феникс украшает нос десятивесельной галеры. На стеньге — андреевский флаг, бело-синее полотнище с крестом.
По четверу за весло, полная воля, кому с кем сидеть на банке.
Легкой галера кажется с берега. Да и то когда парус надувается от попутного ветра. Как скользит тогда галера по невской воде. Пташечкой летит.
Поначалу весло не давалось, рвалось из рук. Взбрыкивая, уходило лопастью глубоко в реку. Или, наоборот, срезало самую верхушку пенного гребня, не желая отдаваться работе.
Не случайно в старину весло называлось «хваткой». Набей на ладонях кровавые мозоли, ощути плечо товарища — тогда широкая лопасть сбросит тяжесть, весло станет «ухватистее». И валек затеплеет в руках.
Это дереву передались горячие толчки крови.
Пройдет время, наши герои не раз вспомянут первую свою учебную галеру с хищным оскалом птицы Феникс на носу.
— Суши весла!
Сколько они помучились, пока научились ставить весла стойком, в линеечку, ровнехонько.
У шкипера горло луженое.
— Как ставите весла, разз-зявы?
Это самая слабая степень его негодования.
— В рей, грот, фал!
Дружинин уверен: морские словечки скорее вовлекут практикантов в бесподобную морскую службу.
Вымуштровал. Будь ты хоть трижды адмирал — гляди, любуйся.
Мощный бросок — и лопасть к лопасти, точно носок к носку в парадном расчете.
— Весла на воду!
Шлепок в един звук, как удар хлыста по волне.
Вот так-то.
Доволен шкипер. Сам он нигде не учился, но все морское дело познал на плаву. Часто гордится: «Устав свой знаю».
Начиная от Адмиралтейства кильватером вытянулись военные корабли. Они на якорях. Толстые канаты выброшены на берег.
Книга русского флота как будто распахнула свои шелестящие от ветра страницы.
Фрегаты — «Воин», «Кавалер», «Кронделивде»…
Гукора — «Кроншлот», «Михаил»…
Флейты — «Дагерод», «Эзель», «Соммерс», «Норгин»…
Гальоты — «Лоцман», «Гогланд»…
Яхты — «Елисавета», «Принцесса Анна»…
Шнява — «Вестеншлюп»…
А вот и «Мальбург». Ну да, Берингов же! Он тогда сказал, что идет «Мальбург» принимать о шестидесяти пушках. Новенький. С иголочки.
— Вась, покричим?
— Давай!
И в две крепкие мальчишеские глотки:
— Иван Иваныч!
Где услышать? Пуст капитанский мостик.
— Га-аспа-адин Беринг!
Не откликается «Мальбург».
— Беринг кто? — спрашивает Дмитрий.
— Капитан один.
Харитон усмехается:
— Капитан этой посудины?
— А чем плоха? — Прончищеву не нравится язвительность Харитона.
— Да ничего. Ты лучше на яхточку погляди!
Действительно — хороша яхта. Ничего не скажешь. Точно нарядная барышня затесалась в строгий воинский строй. Борта «Елисаветы» окрашены в праздничный малиновый цвет, сияют стекла, мачты красной кожей оббиты. Понятно — царская яхта. Как ей не выделяться.
— Ох, на такой бы поплавать! — Харитон подталкивает Васю. — Во повезет, кому достанется послужить на ней.
— Яхта яхтой. А фрегат все же…
— Лучше?
— Не лучше. А больше для нашего брата. Я бы пошел на «Мальбург».
— Ну и дурень.
— На яхте, конечно, скорее чины получишь. На виду у всех.
На берегу сержант Евский поджидает свою команду.
И опять на набережной взлетает песня:
Перепелочка, пташечка, прилетела, прибрала крылышки.Прилетела, примахала, по полю летаючи,Сокола искаючи,Сокола искаючи!
Босоногие питерские мальчишки замыкают строй флотских парней.
Не нашла сокола,Нашла перепела,Нашла перепела, эх, эх, эх…
ПРОМАХ
Борис Иванович любил повторять:
— Не тот командир на судне хорош, кто солью морской пропитан. Но тот, кто просмолен варом и гарпиусом.
Лаптев мало напоминал лощеного учителя географии рыцаря Грейса, погруженного в свою науку профессора Фархварсона, чей склад ума возвышал его над другими преподавателями.
Во всем облике Лаптева выступала прежде всего мужицкая хватка. В манере поведения угадывался скорее работный человек, нежели дворянин, каким он и был по рождению. Не мнил себя вельможей, а был обласкан царем, и его чтили в Адмиралтейств-коллегии. В своем учебном классе не гнушался самой черной работой, хотя для обучения плотницкому и столярному ремеслу, конопатному делу имелись подмастерья.
Как он владел топором!
Что может быть проще, чем тесать бревно?
Берешь рукоятку, примериваешься, а топор — черт бы его побрал! — скользит по стволу или коварно уходит в затес. Плотницкий инструмент неподвластен кривой руке.
Чертыхаются школяры. Никак не сладить.
Но вот топор берет Борис Иванович, и видно, как подушечки ладони обласкали рукоятку. Только что топор казался неуклюжим, а поди ж ты… В руке Лаптева податлив, легок — просто игрушка!
Вот бы так!
Василию нравится работать с деревом. Всякий инструмент с руки. Медведок — он для грубой отделки. Стружку потоньше снимает шерхебель. А после рубанка-струга проведешь ладонью по еще теплой спинке бруса, не дерево — шелк.
У медведка голос сердитый, ворчащий. Шерхебель — тот поет протя-а-а-ажно. А струг по-ребеночьи попискивает, стружка у него тонка, как детский локон.
Славно видеть, как бревна мало-помалу приобретают вид свежих, ухоженных брусьев — в поблескивающих плоскостях проступает розоватость ветчины. Скоро является корабельный плотник. Номерным резаком проставляет цифру: «куда какой штуке надлежит быть». О, теперь это не безымянные брусья. Это шпангоуты — ребра корабля. В прочной опруге судна у каждого шпангоута свой, с давних пор принятый чин, свое уготованное место. Что за имена у шпангоутов: флортимберс, топтимберс, мидель-футокс, опер-футокс, порфутокс! Воображения нет у того, кто невольно не приставит к ним почтенное — мистер или месье, сэр или сударь. Как звучит, а? Сэр Флортимберс! Или — месье Опер-Футокс!
