– Чисто? – спросил Драницын.
Старик понимающе улыбнулся.
– Без млекопитающих. Два раза в неделю полы моем. Кому грязь наносить? Говорю, ребят нет… Тихо, две комнатки. Одна проще, кухня. А другая, по-вашему сказать, зальце. Не широка палата, да таровата… – Старик взглянул на Драницына с прежней лукавой усмешкой.
– Ну, так что же? Показывай, – сказал Драницын.
Избушка Нестерова и в самом деле оказалась очень чистой. Вокруг стола, накрытого свежей скатертью из сурового полотна, стояли венские стулья, крашеный пол блестел, возле окна красовалась кадка с фикусом. Над столом висела керосиновая лампа под белым стеклянным абажуром.
Драницын, вынув портсигар, протянул его Нестерову.
– Курите, пожалуйста!
– Благодарствую, не пользуюсь.
– Может быть, у вас здесь не принято курить в комнатах? Ведь у вас, по старому обряду, не любят табачников.
– Заклюют, – усмехнулся старик. – Староверие… И явно и тайно. Всяка жита по лопате! Века идут, да мужик у нас своемудрый. Ну, я Никону продался. Не старовер. У меня можно. Однако Аввакума уважаю…
– За что же? – полюбопытствовал Андрей.
– Почитайте его житие. Это был поп! Дух огнепальный… – сказал он и покосился на дверь.
В комнату вошла молодая женщина, белокурая, тонкая, высокая, под стать Тихону. Голова ее была повязана белым платком. Она с бессознательной кокетливостью оправляла на себе обшитый позументом сарафан, видимо только что надетый ради гостей.
– Чего надо? – недовольно спросил ее Тихон. – Карбас пригнали?
– Пригнали.
– Цел?
– Целехонек… Только корма пообтершись.
– Ну и ладно.
Женщина, взглянув на Андрея, потупила глаза и ушла в кухню. Сергунько незаметно толкнул локтем студента.
– Дочка ваша? – спросил Драницын.
Старик вздохнул.
– Кабы дочка… Сноха, вдовушка. Сынка-то моего, Николку, немцы убили. Ровно год тому назад… Помните, наступление было? Успел пожениться, успел помереть! А я живу.
Они помолчали.
– Значит, устроимся у вас… – сказал Драницын. – Вы ничего не имеете против?
– Жалуйте! Не три дня и три нощи беседовать. Я людям рад… Они тоже останутся с вами? – Тихон посмотрел на Андрея и Сергунько.
– Нет, – ответил Драницын. – Впрочем, не знаю.
Старик стал перебирать сети, кучей наваленные в углу.
– Вы и рыбак, что ли? – с интересом наблюдая за хозяином и усаживаясь, сказал Драницын.
– Умелец! Всем баловался. И рыбой и зверем. Молодой на медведя хаживал. Да что медведь?… Корова.
Тихон быстро взглянул на Драницына.
– Скажите правду, товарищ: нынче плохие, видно, у большевиков дела?
– Откуда это видно? – в свою очередь спросил Драницын и подумал, что со стариком надо держать ухо востро.
– Были бы хороши, вы сюда не пришли бы… – пробормотал старик.
– А про англичан ничего здесь не слыхали? – прищурившись, спросил его Валерий.
– Как не слыхать, слыхали… Да наши места пока бог миловал, вчерась я был за Порогами, тихо… И про Онегу не баяли. Может, и пронесет казнь египетскую.
– Не любите их? – спросил Драницын.
– А за что их любить? Нация… Еще дед мой у них работывал. Сколько фабрик бывало ихних в Онеге! Известно – лес. Еще с Петра.
– С Грозного, – сказал Андрей.
– Нет, милый, с голландца… – поправил его Тихон. – Грозный царь не больно жаловал асеев.[1]
Старик ушел на кухню.
– Не нравится он мне… – тихо сказал Валерий, проводив старика подозрительным взглядом. – И разговорчикам его я не верю. Все это нарочно, только чтобы к нам подладиться. Здорово подлезает…
– Зачем ему «подлезать»? – возразил Андрей.
– Значит, надо… Тип! Такие типы и встречают англичан колокольным звоном.
– Врешь! – раздался за стенкой гневный голос, и длинная фигура старика показалась на пороге.
– Подслушивали? – язвительно спросил Валерий.
– Да, подслушивал. И за грех не считаю… – не смущаясь, ответил старик. – Не тебе людей судить! Погоди, придет час – хоть мы и темные, может, а рожу-то еретикам назад заворотим…
– Посмотрю.
«– Посмотришь! Всему своя череда… – проворчал Тихон. – Как в писании: в онь же час и сын человеческий прииде!
– Не понимаю я вас, гражданин. А то, что кулачье у вас процветает, это мне ясно, – с жаром проговорил Валерий. – Вы мне голову не задурите. Вы с кулачьем и с богом в мире. А я в войне! Я рабочий класс! Понятно?
– Понятно… – пробормотал Тихон. Щеки его побагровели. Насупившись, он повторил: – Понятно… Невежа ты.
Бросив на Сергунько уничтожающий взгляд, Тихон вышел из избы.
– Нехорошо получилось! – зашептал Андрей. – Только что приехали…
– Зря вы, товарищ Сергунько, обидели старика, – сказал Драницын, вынимая вещи из дорожной сумки и раскладывая их на подоконнике.
Он распахнул окно. Свежий воздух ворвался в комнату, наполняя ее запахами сена, скота, болотных трав.
Из деревни доносились крики бойцов, слышалась команда взводных, ржали лошади, злобно лаяли собаки.
Отряд Фролова входил в Ческую.
В избе появился Жарнильский. Андрей подружился с ним в дороге. «Наш Иван-сирота не пролезет в ворота», – посмеивались над Жарнильским бойцы.
– Новоселье, значит? – сказал Иван, сияя улыбкой на запыленном, но, как всегда, веселом и добродушном лице. – Слышу, драка, а вина нет… За пустым столом? Что же это вы, братцы?…
Он не брился с выезда из Питера и оброс густой колючей щетиной. Пот грязными каплями струился по широкому лицу, гимнастерка пропотела насквозь. Казенная часть его винтовки была бережно обмотана тряпочкой, через плечо висела пара покоробившихся солдатских ботинок, связанных шнурками.
Поймав взгляд Драницына, он тоже посмотрел на свои черные босые ноги и пристукнул пятками о порог.
– Колеса-то как раз мой номер! Не жгет, не жмет, товарищ! Ну, где мне прикажете устраиваться? А наш-то взводный, товарищ командир, мерина загнал… Вот уж у него что людям, то и лошадям! Ты скажи ему, Валька… А здорово мы сегодня отмахали! Так и кругом света обойдешь, не заметишь.
Он засмеялся.
– Явился, грохало, – восхищенно сказал Валерий. – Ну, бросай мешок, устраивайся пока здесь… Всем места хватит.
Драницын, достав полотенце и разыскав мыльницу, с удовольствием прислушался к басистому, громыхающему голосу Жарнильского. «Вот это настоящий русский солдат», – подумал он.
2
Все деревни по нашим северным рекам похожи одна на другую. Люди здесь издавна жмутся к воде. Места у реки людные, а по сторонам глушь. Так и на Онеге-реке.
Онежский низменный берег с песчано-глинистыми холмами, с отдельными гранитными утесами, с обнаженными скалами на севере идет к югу, постепенно повышаясь и как будто с каждым шагом все больше и больше закрываясь лесом. Ели словно лезут друг на друга. Береза тоже растет здесь, но трудно ей выдержать студеную погоду. Лишь в июне она зеленеет, но в конце августа уже зябнет, роняя листья. А в сентябре крепкий морозец иногда накинет на нее такой белый саван, что ей уж и не оправиться. Вот сосна, той все равно: болото, песок, камень – она всюду растет. Было бы свету немного. Корень цепкий, что у редьки… Избы, срубленные из кондовой сосны, выросшей на холмах, в бору, на сухом месте, могут стоять столетиями.
Леса тут полны глухарей. Глухарь (на Онеге его называют чухарь) сидит в лесной чаще, дальних перелетов не делает, глухарка гнезд не строит, довольствуясь ямкой на земле, куда и кладет яички… Солнышко бедное!
В давние времена про эти места сложилась пословица: «Спереди – море, позади – горе, справа – ох, слева – мох». «Одна надежда – бог», – улыбаясь, прибавляли старики.
Эти леса вековечные.
Когда тысячу лет назад русские люди потянулись на север, они натолкнулись на темную стену лесов высоты непомерной – от земли и до неба. Так показалось им… «Ни сбеглому проходу нет, ни удалу добру молодцу проезду нет».
Удалые молодцы, новгородцы, шли по рекам, рубили деревни и города, ставили их возле воды.
Почти половина населения Онежского уезда в прошлом столетии занималась лесом. Остальные брали морского зверя, ловили в реках миногу, на взморье – навагу, ладили «плавные» сети для улова семги, «рюжи» – для поимки той же рыбы в деревянных заборах, поставленных через реку Онегу. Осенью, в период ветров, семга шла сюда с моря в спокойные воды.
Белка, горностай, песец, лиса, куница и заяц были постоянной добычей охотника. Некоторые жители уходили в извоз или на постройку судов.
Все лесопильные предприятия расположились возле устья Онеги. На глубоком рейде часто стояли иностранные пароходы, приходившие сюда за лесом. Из Онежского порта, так же как из Архангельского, лес вывозился на английский рынок для разных стран, даже в Африку.
В девятнадцатом веке англичане поставили в устье Онеги свои фактории и конторы, стараясь с каждым годом все тверже уцепиться за эти места. Они были нещадными губителями русского леса, варварски уничтожали его.
