Я сижу за столом, разглядываю фотографии, сделанные во время ужина в доме номер 7 по Рыночной улице, и думаю о том, что всё запросто могло сложиться совсем иначе. Будь мой отец таким же, как я, он бы тоже вышел в туалет, проблевался и решил бы, что ноги его больше не будет в этом доме, в этой семье. Если бы он не вынес унизительных расспросов и замечаний, давящей обстановки, тяжелого спертого воздуха и жары в гостиной, если бы он не выдержал всего этого и решил навсегда порвать с моей мамой, своей девушкой, то есть если б он был похож на меня и поступил как я, то меня бы не было. А снимки сейчас разглядывал бы совсем другой человек. Я с легкостью могу себе его представить: мужчина примерно моего возраста, только с другим именем и более знатной фамилией разглядывает фотографии своей матери. И среди прочих находит эти — снимки, сделанные во время ужина на Рыночной улице. На них Эльсе Марие Юханнессен сидит рядом со своим первым парнем, имя которого никому не известно или давно забыто. Может статься, тот другой писатель подумал бы, что эти двое не пара, изящная девочка и вырядившийся в костюм мальчик со слишком крупными руками и грубоватыми чертами лица. И вполне возможно, что тот другой тоже любил бы свою мать, умершую незадолго до этого, и что он тоже собирался рассказать историю, совсем другую.
Сентябрь
Кто знает —Может, мнеСледовало любитьЧто-то еще,Кроме себя.
Ингер Кристенсен
~~~
Мой отец был крещен как Эйвинд Ольсен. В тринадцать лет имя поменяли на Эйвинд Эспедал Ольсен по настоянию его матери, ей хотелось сохранить часть своего имени в имени сына. Сейчас он вновь поменял имя — на Эйвинд Эспедал. Думаю, он сделал это ради мамы, она не хотела носить фамилию Ольсен. Ей не хотелось жить в блочном доме. Однако пришлось, ни на что другое у молодоженов денег не было. Они поселились в квартире на одиннадцатом этаже, как они полагали, временно, и прожили в том доме четырнадцать лет. Все на том же этаже и в той же квартире. Не знаю, почему они не переехали, дело явно не только в деньгах, они оба работали, возможно, они не трогались с места из осторожности или опасения, боялись перемен, я знаю этот страх — мне самому давно следовало бы переехать. Жизнь в старом доме, где из окон дует, стены сырые, пол холодный, а паркет в спальне покрылся синеватым, похожим на плесень налетом, вот-вот окончательно подорвет мое здоровье, и так шаткое. Затхлый запах грибка и гнилого дерева, дохлых насекомых и животных, словно природа завладела этим домом и разъедает его изнутри; будто сюда въехала осень и засыпала пол в спальне листьями, наполнила ее запахом листвы и яблок. Просыпаясь, я вдыхаю кисловатый аромат одиночества и тлена. Я слишком много времени провожу в одиночестве. В доме избыток тишины и слишком мало движения, чересчур много пустых комнат и смерти. Этот старый дом вот-вот доконает меня, я плохо сплю по ночам, а днем мерзну, и у меня сильно кружится голова. Однажды я решил лечь пораньше и почитать книгу, но с задней обложки вдруг исчезли буквы. Я перелистывал страницу за страницей, но буквы не возвращались, вернее они превратились в тонкие неразборчивые письмена, и страницы были теперь испещрены какими-то размытыми значками, будто на моих глазах рождался совершенно новый язык или, наоборот, умирало зрение, способность видеть исчезала буквально на глазах, книги я больше читать не мог. Утром, порывшись в ящике с книгами, стоящем под кроватью, я отыскал очки, прежде принадлежавшие матери, — с большими овальными стеклами в широкой пластмассовой оправе. Очки закрывали всю верхнюю часть лица, они вернули мне зрение — пусть не безупречно острое, однако вполне достаточное, чтобы усесться за пишущую машинку и перечитать то, что я ранее написал. Ту квартиру в блочном доме мама ненавидела. На табличке возле двери было написано «Эспедал», а не «Ольсен», но маме этого не хватало, ей хотелось переехать. Все четырнадцать лет, что они жили в блочном доме, маме хотелось убраться оттуда подальше. Возвращаясь из больницы, с работы, мама входила в подъезд, а в лифте пахло мочой. Каждый день кто-нибудь непременно мочился в углу тесного лифта. Она нажимала кнопку с цифрой «и», и кнопка загоралась. Мама прижималась к стенке переполненного лифта, куда продолжали набиваться жильцы. Мама старалась сжаться, сделаться меньше, вставала на цыпочки и чувствовала, как из ее тела выходит воздух. Не ощущая ни рук, ни ног, она задыхалась в переполненном лифте. Соседи прекрасно понимали, что она не их круга — она выделялась среди других, с женщинами во дворе мама не разговаривала и не здоровалась, молча проходя мимо, будто улица эта, Стрелковая улица, и квартира на одиннадцатом этаже были недостаточно хороши для нее. Зачем же тогда она жила там? Она боялась высоты и собак. Мама всегда дорого и стильно одевалась, как будто хотела облагородить простенькую квартирку своей дорогой одеждой. Она сильно красилась, часто меняла прическу и носила парики. Она была блондинкой, но несколько раз красила волосы в темный, иногда она закалывала волосы, или они болтались по плечам длинным темным хвостом, когда она в восемь утра спешила на работу. Она стояла на площадке и ждала лифта. Тот спустился с четырнадцатого этажа, она открыла дверь, а из угла лифта на нее уставился огромный черный доберман. Собака сидела у ног хозяина, тот сжимал в руках поводок. Открыв дверцу лифта, мама пристально посмотрела на собаку, а та навострила уши и поднялась, от мамы пахло лаком для волос и духами. Не бойтесь, она не кусается. Мама отпустила дверцу лифта и попятилась, она подошла к лестнице и посмотрела вниз, в десятиэтажный пролет. Нет, по лестнице она спуститься не сможет, но и в лифт зайти не решится, она пленница в своем подъезде, на одиннадцатом этаже многоэтажного дома, где живет.
Иногда она возвращалась домой, заходила в подъезд и обнаруживала, что кто-то поджег почтовые ящики, сорок два ящика, висевших в четыре ряда. Кто-то заливал в них бензин или парафин и бросал спичку прямо на письма. А порой, зайдя в квартиру, она видела кучу детей — своего собственного и соседских, с четвертого и десятого этажей. Мы играли в футбол или носились из комнаты в комнату, прячась в шкафах с ее одеждой. Перед дверью на балкон она соорудила своеобразную погремушку: натянула веревки, а к ним прицепила колокольчики и небольшие деревянные трубочки, и если кто-то из нас открывал дверь на балкон, раздавался звон. Она представляла, как один из нас, как я перелезаю через невысокие балконные перила и падаю с высоты одиннадцати этажей, и моя голова разбивается об асфальт. Из квартиры было видно море. С балкона открывался вид на город и горы вокруг, фьорд, изгибающийся между Ольвиком и Аскэем, острова на нем, и пролив, или устье, к шхерам и морю. По вечерам, когда город и горы погружались в облачные сумерки, вид за окном превращался в темную стену, в ограду, внутри которой были заперты мы, маленькие огоньки внизу походили на звезды в поглощающем все небе, надвигаясь, оно стирало землю и море, сплющивало их в темную зыбкую массу, усыпанную пятнами света, мы будто жили в небе. Наша маленькая квартирка зависла рядом с другими такими же огоньками где-то между землей и небом, на темном небесном полотне. Потом огни гасли, один за другим, и пора было ложиться спать.
Свет гас, внутри и снаружи, исчезали огни в окнах домов, в нашей гостиной, прихожей и спальне, становилось темно. Чернота. Ни полоски света под дверью, ни лучика из окна, ни луны, ни звезд — лишь тяжелые коричневые бархатные шторы с запахом пыли, запахом земли. Лежать в кровати было как лежать в могиле, я звал маму. Я слышал, как скрипит лифт, как лебедки и мотор поднимают его вверх, а может, это моя комната опускалась вниз. Моя спальня медленно, почти незаметно, скользила вниз в шахту, мимо этажей, в подвал, а из подвала — дальше, под землю, я это слышал. Привязанная толстыми веревками, кровать спускалась прямо в пропасть, в черноту, вниз, и я звал маму. Мамина спальня выходила на фасад, а моя — на задний двор, между нами была черная дыра из темных комнат. Нас разделяла ночная вселенная, здесь жили потушенные лампы и старая мебель, наводящий ужас стул и коричневый диван с подлокотниками, пропахшими лесом. Днем из окна моей детской на одиннадцатом этаже я смотрел прямо в лес. Ночами я слышал, как ветер раскачивает деревья, слышал голоса птиц и зверей, иногда мне казалось, что я сплю прямо в лесу, под открытым небом, беззащитный, окруженный лесными звуками, лесной темнотой. Я лежал посреди леса, боясь уснуть. Я звал маму. По ночам мы жили в двух разных мирах. Между нами пролегал большой темный лес и большая темная гостиная, где жили какие-то маленькие животные или иные существа, они прятались под стульями, столами, диваном и стеллажами — везде, где можно было спрятаться, втиснуться, вжаться, чтобы потом выпрыгнуть, вывалиться и сожрать того, кто вздумает ходить ночью по гостиной. Я слышал их рык и крики. Это из гостиной? Или из леса? Я звал отца. Он тотчас же оказывался на пороге, осторожно открывал дверь и тихо входил в комнату. Остановившись возле кровати, отец наклонялся и целовал меня в щеку. Гладил меня по голове. Подтыкал одеяло и зажигал лампу на тумбочке, накинув на абажур белую рубашку, так что я лежал теперь в полутьме. И тогда я наконец засыпал.
