Отец забрал меня из школы и отправил пожить к своей матери, на улицу Микаэля Крона. Я побуду у нее ноябрь и декабрь, если понадобится, то до рождественских каникул, а с семейством Сорс отец разберется сам. Так он сказал. Я не понял, что это значит, и как ему это удастся — тоже не понял. Даже сейчас, когда я вспоминаю о семействе Сорсов, об Эдгаре Сорсе, меня охватывает ужас. Иногда в городе я встречаю кого-нибудь из братьев Сорс — Сигурда или Уве, и во мне вновь возрождается прежний страх, тот самый ужас, будто время повернуло вспять или исчезло, а мне, тринадцатилетнему, нужно переехать к бабушке на улицу Микаэля Крона. Пока мой отец разбирался с семейством Сорс, я жил у его матери. Мы с отцом словно поменялись ролями, и я очутился в его детстве. Я поселился в доме его детства. Его мать на несколько месяцев стала моей мамой, а я, сам того не желая, занял место ее сына. Она относилась ко мне как к сыну. На несколько месяцев я стал другим, я понял, как жилось тому, другому мальчику, моему отцу.
Я спал в кровати отца. По утрам меня будила папина мама; она подходила к кровати, а в руках у нее была чашка горячего кофе с молоком. «Он обычно пил молоко с капелькой кофе», — говорила она. Или она говорила: «Быстрее одевайся и иди на кухню. Воду я нагрела — она в большом котле на плите. И бегом в школу, уже почти восемь». — «Мне не надо в школу», — возражал я. «Ох, и правда, я забыла. У тебя вроде как каникулы», — соглашалась бабушка.
По вечерам я укладывался в кровать в столовой, за занавеской, которую бабушка повесила возле кровати. Печка была только в столовой, днем бабушка топила ее коксом, а ночью в печке что-то потрескивало. Горячей воды в квартире не было, туалет располагался в маленьком коридорчике, а ванная — в подвале. Я слышал, как бабушка поднимается по лестнице с черного входа, заходит на кухню и переодевается. В коридорчике у двери в кухню стоял шкаф с ее платьями, нижним бельем, ночными рубашками и чулками. Она осторожно открывала дверь в столовую, отодвигала занавеску и целовала меня на ночь.
По утрам мы вместе завтракали на кухне, и она рассказывала о своем отце, работавшем на железной дороге, о том, как умерла мать и как в их доме на улице Индалсвейен поселилась Тея. Бабушка рассказывала о своей сестре Маргит и о том, как познакомилась в лесном домике в Лэвстаккене с дедушкой и как он спас ее. «И мы стали жить вместе и поженились, и у нас родился сын, твой отец», — говорила она. Бабушка постоянно говорила, пересказывая одно и то же, но каждый раз добавляя что-нибудь новое, вплетая нити новых деталей в старый рассказ, словно обновляя узор семейного ковра. Невидимый, он висел там, на стене кухни, большой сотканный вышитый ковер; не нем были люди, которых она вспоминала, природа, какой она отпечаталась в бабушкиной памяти, комнаты и мебель в них, порожденные и составленные вместе ее фантазией, домашние и рабочие эпизоды, улицы и дома, длинная узкая улочка с кирпичными домами и играющими детьми, а фоном для всех этих эпизодов, для всех бабушкиных рассказов был порт. Грузовые корабельные краны и цеха верфей, суда и фабрики, рабочие и моряки, маленькие фигурки, вышитые рядом с домами и у моря, я видел этот мотив из окна квартиры, где мы сидели, прямо из столовой. Бабушка и меня словно вплетала в вышивку. Мое прошлое и жизнь — она старательно вплетала их в ткань рассказа, а затем добралась и до настоящего, бабушка будто вырезала его из действительности и вплела в картину, среди других мотивов, подобных тем, что я каждый день наблюдал из окна столовой.
По воскресеньям вся семья собиралась на улице Микаэля Крона или на Рыночной улице. Элли Элис и Альфред, Эрлинг и Агота, Эйвинд и Эльсе Марие и ее сестра Унн. Мы рассаживались вокруг скромного стола в квартире на улице Микаэля Крона или садились за роскошно накрытый стол в столовой на Рыночной улице. Я только что узнал, что мама беременна и что скоро мы переедем. Мои родители уже присмотрели дом на Островной улице и даже внесли залог, а дедушка со стороны мамы обещал одолжить денег. За ужином все только об этом и говорили. До Стрелковой улицы от нашего нового дома можно было дойти за десять минут, совсем близко, но мне казалось, что это очень далеко, между семейством Соре со Стрелковой улицы и благополучными семьями с Островной, между моими уличными друзьями и врагами из частных домов — расстояние огромного размера. Сюда мне и предстоит переехать, в довольно простой дом, но все равно — в стан врага. Мама сказала, что я по-прежнему буду ходить в ту же самую школу и тот же класс, она думала, что обрадует меня, но я расстроился. Она сказала, что почти ничего не изменится, но я понимал, что изменится все. Лучше бы мы переехали на другой конец города или вообще в другой город, лучше бы мы переехали за границу. А сейчас мои друзья и мальчишки с улицы осознают, кто я такой, кем я был все это время, что я выскочка.
~~~
Сегодня пришли холода. Холодный ветер, насквозь пронизывающий дом. Мы проснулись рано от внезапного холода и ветра, оттого, что по подоконнику стучали капли дождя и град. Она спит с открытым окном, и в ногах на ее одеяле лежит тонкий белый слой градин.
В доме холоднее, чем на улице, это новый застарелый холод, будто в доме перезимовала осень, пересидела здесь весну и лето, а теперь очнулась и принялась хозяйничать в доме, хотя на улице лишь заканчивается лето.
Рябиновые ветки в большой вазе на столе — они сбросили листья и ягоды, и те лежат теперь на столешнице, покрасневшие и сморщенные. Будто в доме у сентября одно лицо, а на улице — другое: в залитом ярким солнцем саду алеют кисти рябины и яблоки все еще висят на ветках, спелые, сочные.
В дом пришла осень.
Пожухшие лепестки роз на обрезанных ветках загнулись к сердцевине цветка, так что потемневшие края лепестков порождают новый узор, новый цветок, завядший.
Природа снаружи старается уподобиться тому, что происходит в доме.
Начавшись в спальне, осень медленно перетекает вниз, в гостиную, а оттуда — в кабинет, где ее опишут, запахом осени пропитывается одежда; осень спелым, зрелым плодом повисает где-то между сердцем и легкими, а потом выходит прочь из дома, выходит в сад и тянется к цветам и яблоням. На столе лежат три яблока. Те яблоки, что пока еще висят на дереве, лишь через несколько недель обретут тот же цвет и ту же блестящую одиночеством кожуру, что и полусгнившие яблоки на столе.
Сегодня: в почтовом ящике письмо. Засунуто между газетами. Чтобы уберечь письмо от дождя, почтальон завернул конверт в газету, если бы я вовремя не проверил почтовый ящик, газеты вместе с письмом намокли бы. Если бы дождь лил по-прежнему, бесконечным потоком, газеты совсем размокли бы, а письмо стало бы невозможно прочесть.
Такое уже бывало: идет дождь, а ящик я не проверяю.
Сбившись в клин, по небу движется стая птиц, похожая на большое крыло или лист лилии, полукруг. Над поросшим кувшинками прудом невидимая небесная дуга заставляет птичью стаю перестроиться в прямую линию.
Когда смотришь на пруд, кажется, будто птицы пролетают между цветами.
Стая птиц ровной шеренгой пролетает над прудом и стойкой для почтовых ящиков, которая стоит среди кустов шиповника. Между почтовыми ящиками пробиваются цветы, краснооранжевые заросли ягод, цветов и опадающих листьев, которыми устлана земля возле стойки. В зарослях шиповника и среди кустов ягод прячутся птицы — сороки и дрозды, воробьи и синицы; они отщипывают ягоды красной и черной смородины, крыжовника и шиповника. Иногда в почтовом ящике я нахожу один или несколько лепестков шиповника.
Письмо. Между газетами. Белый конверт, а на нем сделанная от руки подпись. Написанное от руки письмо. Сначала я просматриваю газеты. И только потом читаю письмо. Письмо личное, почти угрожающее. Он пишет: «Вам необходимо уехать. Дом следует освободить в течение двух недель. Именем моей дочери я хочу распорядиться о продаже этого дома».
Сегодня: моя собственная дочка заболела. Она рано вернулась из школы, с температурой, не раздеваясь легла в постель, укрылась одеялом. Я бегу в магазин, за лимонным соком и кексами. Когда я возвращаюсь, она уже спит. Присев на краешек кровати, я смотрю на нее. Температура не очень высокая, это всего лишь простуда. Щеки ее разрумянились, лоб горячий, волосы намокли от пота. Я вдруг принимаюсь плакать и не могу успокоиться. Это обычная простуда, температура невысокая, легкая тошнота; я открываю окно и подтыкаю одеяло. Не знаю зачем, но я хорошенько прибираюсь в ее комнате — мою пол и вытираю пыль с полок. Я навожу порядок в ее вещах. Развешиваю одежду. Потом принимаюсь за гостиную и ванную. Прохожусь с пылесосом по коврам. Меняю воду в ведре и мою лестницы. Затем я протираю окна. Окончательно вымотавшись, я возвращаюсь в спальню дочери и присаживаюсь рядом с ее кроватью в ожидании, когда она проснется. Мой ребенок, моя дочка болеет, и я ее мать.
