Главный зал вентилировали только по утрам до начала операций. Сейчасв нем было душно, накурено. Табачный дым, незаметная пыль от бумаг, книг, мешков с деньгами, воздух, сохранявший в себе дыхание сотен перебывавших здесь за день клиентов, превратились в движущийся туман, поднимавшийся вверх к стеклянному потолку зала. Свет восьми вычурно-нарядных люстр, в несколько десятков электрических лампочек каждая, едва пробивал наверху слоистую толщу тумана. Внизу становилось все темнее. На столах и пюпитрах служащих стали одна за другой зажигаться настольные лампы под зелеными абажурами.
Распахнув высокую дверь, легко двигавшуюся в обе стороны на массивных медных петлях, инспектор из управления филиалами сначала пропустил в зал немолодого мужчину, а потом быстро пошел впереди него.
— Прошу вас сюда, — сказал он клиенту, останавливаясь у первого застекленного бюро. — Максим Максимыч, — обратился он к сидевшему в бюро доверенному, — позвольте вас познакомить с только что прибывшим из Порт-Артура к министру финансов господином Галевичем. Завтра банк закрыт. Не найдете ли вы возможным помочь господину Галевичу получить тысячу рублей, хотя уже и поздно.
Галевич — высокого роста, сухой, подтянутый, с совершенно седой головой — и доверенный — маленький, лысенький, толстенький — обменялись церемонными поклонами.
— С удовольствием, — любезно улыбнулся доверенный. — У вас перевод, аккредитив?
— Аккредитив, — подал Галевич банковский документ на пятнадцать тысяч рублей.
«Ого», — подумал доверенный, и голос его сделался медовым.
— По торговым делам изволили прибыть?
— Господин Галевич, — торопливо заговорил инспектор, — один из крупнейших наших клиентов. Это южный участок Китайско-Восточной железной дороги, порт Дальний и даже город Дальний. Все вопросы кредитования и финансирования этих строительств обязательно сосредоточиваются у Владислава Францевича. Не так ли? — вопросительно посмотрел он на Галевича.
— Положим, не все, — возразил тот и, видимо желая прекратить разговор, суховато спросил: — Как вы полагаете, возможно ли точно узнать: примет меня послезавтра председатель правления или же свидание придется отложить?
— Князя, к сожалению, сейчас нет в банке, — ответил инспектор. — Впрочем, для пущей верности я сам поднимусь в правление и лично все выясню, пока вам оформят операцию.
Получив через некоторое время деньги и выяснив, что надежды на свидание в понедельник с председателем правления нет, Галевич вышел из банка. На улице его сразу же обступила толпа лихачей.
— Пожалуйте, на орловском прокачу!.. Ваше степенство, у меня призовой, наилучший в столице! Ко мне, ваша светлость. Удобнее саночек не найдете, и конь — огонь! — кричали наперебой извозчики. Галевич осмотрел критическим взглядом стоящий перед ним ряд саней. Внимание его привлекли высокие, узкие саночки с меховой полостью. Запряженная в них караковая[9] статная лошадь нетерпеливо прядала ушами, переминаясь с ноги на ногу.
— Это чья?
— Моя-с!
— В Европейскую гостиницу, — сказал Галевич, усаживаясь в сани. — Да побыстрее.
— Мигом домчу, ваша светлость!.. Побере-гись!
Караковая лошадь с места взяла крупной рысью. Легкий морозный ветерок приятно освежал лицо, меховая полость нежно согревала ноги. В воздухе мельтешил редкий колкий снежок…
Блестевший галунами широкоплечий, высокий швейцар со степенною быстротою распахнул перед Галевичем дверь гостиницы.
В занятом Верещагиным большом двухкомнатном номере уже сидели Макаров, Чернов, Менделеев и Попов. Люстра под потолком была потушена, лишь на письменном столе горела под белым абажуром настольная лампа. Мягкий свет мерцавших в камине углей придавал комнате семейный уют.
Когда Галевич торопливо вошел туда, неловко стукнувшись о косяк двери, навстречу раздался веселый голос хозяина.
— Милости просим, милости просим… Заждались мы вас, Владислав Францевич.
Галевич сконфуженно извинился за опоздание, поздоровался и селв кресло, стоявшее недалеко от камина. Утомленный событиями дня, он, точно в дремоте, прислушивался к оживленному голосу Верещагина.
— Вот мы и собрались, наконец, люди одного поколения, почти погодки…
— Не объявляйте моих годов, — усмехнулся Менделеев. — Могут дать отставку по старости.
— Слушаюсь, Дмитрий Иванович. Но бояться вам нечего. От науки вас не отставят, а сами вы ее не оставите. Хотя вот мне, например, давно уж хочется сказать себе, как художнику: «сатис суперкве»,[10] поставив крест на все творческие замыслы. Когда-то я очень хотел создать несколько серий картин об Индии. Мало кто в нашем народе знает, как «просвещенные мореплаватели» на протяжении столетий то рублем, то ружьем покоряли богатейшую мирную страну с высокой, своеобразной культурой. У меня об этом свыше сотни этюдов. Не удалось выполнить задуманного. Выдохся, очевидно.
Он сдвинул густые брови, провел по ним пальцами, словно пытаясь унять охватившую его скорбь, помолчал немного и усталым голосом продолжал:
— Еще гнетет меня то, что множество моих картин навсегда останутся вне России, и вернуть их под родное небо невозможно. Там же, где они застряли, на них будут смотреть чужие глаза.
Гостей поразило изменившееся лицо художника, скованное каким-то внутренним оцепенением.
— «Сатис суперкве»? — с оттенком возмущения воскликнул Менделеев. — Нет, Василий Васильевич!.. Человеку простительно сказать это только тогда, когда его гроб уже внесен в соседнюю комнату и он знает, что к вечеру будет лежать в нем. Пока же мы ходим, даже опираясь на старческий посох, а главное — пока мыслим, «сатис суперкве» говорить рано. Это недостойно не только человека со знаниями и талантом, но и вообще человека дела. Нам, русским, надо особенно сопротивляться таким настроениям, ибо у нас все министры, вся знать заражены этим. Мне вот уже под семьдесят… — Дмитрий Иванович гордо тряхнул своей пушистой седой шевелюрой и вдруг раскатисто засмеялся. — Эх, вот и расшифровал свои годы!.. Но и на старости лет, завоевав себе научное имя, я не боюсь его посрамить, пускаясь в неведомое. Новые лавры тянут меня на Северный полюс, что ли? Нет, желание поработать там, где, на мой взгляд, есть пробелы. Я даже просил дать мне для этой экспедиции детище Степана Осиповича «Ермака».
Верно, я не моряк, но и Норденшельд и Нансен не были моряками… А вы говорите «суперкве сатис»!
— Ну и отчитали же вы меня, Дмитрий Иванович, — с некоторой натугой в голосе произнес Верещагин, отводя глаза от Менделеева, вызывающе смотревшего на него. — Но я ведь всего еще не сказал. Вы к слову придрались.
