«Вот оно, где собака зарыта, отчего он Фока не любит», — подумал Верещагин.
Капитолина Николаевна, пропустив мимо ушей последние слова Галевича, мечтательно полуприкрыла глаза ресницами.
— Скажите, пожалуйста… Фок! Вот нашелся и еще один верноподданный властительницы Принцевых островов…
Галевич с любезной улыбкой перебил ее:
— Однако что же это мы все о знакомых да о знакомых, а насчет самого хозяина и не спросим. Как он поживает, как чувствует себя?
— Все тот же, — капризно произнесла Макарова. — Опять у нас новые увлечения. Степан Осипович сейчас поглощен разработкой наиболее питательных морских рационов, фантастическими опытами с кастрюлями, в которых все сваренное будет сохраняться горячим чуть ли не месяц. Вообразите, он устраивал уже несколько совещаний с хлебопеками из филипповских булочных и с достославными коками наших балтийских калош. Спрашиваю: к чему это? Оказывается, в матросском хлебе, щах и солонине он видит чуть ли не дело адмиральской чести!.. Смешно!
Капитолина Николаевна кокетливо поправила обеими руками прическу, с улыбкой спросила:
— Что в Москве? Говорят, на Пресне целый завод какого-то заводчика Шмидта взбунтовался? Революцию нам, что ли, Москва готовит?
— Мы, москвичи, провинциалы, — возразил Верещагин, поглаживая усы и бороду. — У нас самые ученые студенты и те толком не понимают, что такое революция. Нет, в нашей белокаменной тишь белостенная, китай-город. И, кажется, только я один думаю о том, что революция — это разрушение старого, отжившего, а потому мечтаю снести с Тверской улицы караван-сарай Фальц-Фейна, чтобы воздвигнуть на его месте архитектурное чудо.
— Так это и будет революция? — улыбчиво спросила Макарова. — Тогда совсем не страшно… Владислав Францевич! Господа! — перебрасывая разговор на другое, обратилась она к гостям. — Не угодно ли вам взглянуть на мой сюрприз Степану Осиповичу? Он так часто рассказывал мне, каким должен быть шкаф, где он мог бы хранить свой архив, свои дневники, чертежи и альбомы, что я, наконец, заказала подобное чудище петербургскому фабриканту и перевезла сегодня утром в Кронштадт… Как, хорош шкафик? — допытывалась она, раскрывая и закрывая дверцы и объясняя назначение многочисленных отделений, устроенных в шкафу по ее указанию.
Шкаф, когда его внесли в кабинет адмирала, оказался неожиданно широким. Пришлось перевешивать много правее большую карту России и другую, на которой разноцветными линиями был отмечен путь «Ермака» к острову Шпицберген и в полярные льды. Последнюю карту чертили выпускники Морского инженерного училища, поднесшие ее адмиралу несколько лет назад. В самом низу карты, где уже лохматились плохо подклеенные края, славянской вязью с красивыми заглавными буквами, выведенными зеленым с золотом, было написано:
«Покорена сама природа —Всю Русь Макаров обошел,И к сердцу русского народаЕму не нужен ледокол».
А на другом краю карты рукою сына Макарова, Вадима, карандашом, чтобы легко можно было стереть, если отец не одобрит, была сделана надпись:
«„Ермак“ — счастливый ледолом:С ним шел мой папа напролом».
Надпись эту адмирал, однако, не стер.
Помолчав, Галевич сказал, что «сюрприз» очень хорош и что в него можно упрятать целую жизнь. Верещагин нашел, что это великолепный переплет для дневников Степана Осиповича.
— Прекрасно, что шкаф такой большой: примета, что дневников будет впереди видимо-невидимо и жить адмиралу еще долго-долго.
Довольная похвалами, Капитолина Николаевна все же для порядка побранила фабриканта за полное отсутствие художественной фантазии.
— Здесь, например, — показала она, — могли бы быть вырезаны гирлянды дубовых листьев, обвивающие выпуклые медальоны с разными морскими эмблемами и орденскими знаками.
— Пыль, думаю, забивалась бы в листья, — хозяйственно заметил Верещагин, проводя пальцем по нестертой еще со стенок пыли и рисуя на ней голову индуса в чалме.
— Ну и что с этого! — чуть-чуть запальчиво промолвила адмиральша. — В шкафу ведь будет находиться не текущая жизнь, а прошедшая — история. Историю же всегда покрывает пыль, оседая на хартиях веками. Еще Пушкин об этом писал… Летописи Степана Осиповича тоже должны подчиняться законам природы.
В кабинете стало вдруг шумно. В комнату вбежали с отрывистыми выкриками Вадим и несколько его приятелей по Морскому корпусу, гостивших у него на рождественских каникулах. У мальчиков горели щеки и искрились глаза.
— Вадим, — укоризненно покачала головой мать, — ну, где это видано, чтобы так кричать!
— Мы все с катка, — торжественно выпалил Вадим, наскоро расшаркиваясь перед гостями. — Обогнали на коньках папины сани. Он едет домой, и с ним Семенов. Сейчас мы их встретим. Ребята, аврал! — закричал он. — Свистать всех в прихожую адмирала встречать!
Вадим бросился из комнаты, чуть не сбив с ног боцмана, появившегося в дверях с огромным подносом, покрытым до отказа телеграммами.
— Их превосходительство идут, — громко провозгласил боцман, поправляя на подносе телеграммы, сбившиеся в сторону от толчка Вадима.
Степан Осипович вошел быстро. Его лицо сияло радостной и приветливой улыбкой.
— Слышал, слышал о вашем прибытии и сам поспешил посмотреть дорогих гостей, — дружески пожимал он руки Верещагину и Галевичу. — Лучшего подарка в этот день, чем ваш приезд, вы и придумать не могли.
— Этот день? Подарок? — переспросил Верещагин. — Да вовремя ли мы попали? Какой день вы отмечаете сегодня?
— День своего рождения, милые мои друзья!
Во время поздравлений в кабинет вошла Аля, старшая дочь Макарова, хорошенькая шестнадцатилетняя девушка. Она еще не виделась с отцом и подставила ему для поцелуя щеку.
— Поздравляю, папа, — сказала она довольно равнодушно.
Адмирал нежно поцеловал ее в лоб.
Вслед за Алей появились морские кадеты. Они влюбленными глазами смотрели на адмирала, ловя каждое его движение. Пошептавшись с товарищами, один из них подошел к Степану Осиповичу и от имени всех поздравил с днем ангела.
Адмирал поблагодарил и, засмеявшись, сказал, что поздравление принимает, но по другому поводу: сегодня у него не именины, а день рождения.
Мальчик сконфузился, покраснел, в замешательстве пробормотал:
— Тогда позвольте поздравить, ваше превосходительство, с пятидесятилетним юбилеем…
— Опять промашка вышла, ваше будущее превосходительство, — покачал головой Макаров. — День рождения, как правило, не юбилей. Но если допустить здесь натяжку и считать его юбилеем, то сегодня, в какую сторону ни поверни, у меня пятидесятипятилетний юбилей. На свете я живу уже с тысяча восемьсот сорок восьмого года. А насчет того, что ты спутал именины с рождением, не беспокойся, — ободрил он совсем растерявшегося мальчугана. — Я сам доволен, что мои именины были вчера. Если бы сегодня, нарекли бы меня во святом крещении в честь сегодняшних святых или Мигдоний, или Горгонт, или Индис. И могло бы случиться, что ты, — юмористически мигнул он сыну, — именовался бы Вадим Мигдоньевич, а эта вертушка, — повернулся он к дочери, — Александра Индисовна или Горгонтовна.
