Ну ни дать ни взять, сказка про Золушку. Только у тебя, приятель, не осталось в руках даже хрустальной туфельки. Вот так-то.
В какое-то мгновение ему вдруг дико захотелось напиться. Просто пойти и нализаться до чертиков. Вдрызг. Так, чтобы все проблемы показались далекими и ничего не значащими, как мыльные пузыри, а мир — чудесным и веселым. Чтобы можно было хохотать до боли в животе. Чтобы ноги сами пустились в пляс. А потом найти какую-нибудь красотку и выпить еще, но уже на пару с ней. И долго ехать в такси домой, и забыться в ее объятиях тяжелым пьяным сном, в котором к нему вновь явится Леди в лавандовом платье. Только утром он уже не сможет вспомнить этого из-за боли в пустой — как подаренная ему когда-то Мейроуз керамическая ваза — голове.
И если бы он не был тем, кем был, или будь он лет на двадцать помоложе, то так и поступил бы, плюнув на все и не думая о приличиях.
Но только не сейчас.
Вместо этого Чарли решил для себя так: сейчас он сделает еще один круг для очистки совести, а затем отправится домой и завалится спать. Да, пожалуй, именно это и будет лучшим решением в сложившейся ситуации.
Противно чувствовать себя дураком, да что поделаешь.
Чарли уже начал обходить гостиную, когда заметил в толпе того самого мальчишку, что позвал незнакомку к телефону. Тот как раз направлялся мимо него в сторону кухни. Паренек шустро вынырнул из толпы, и Чарли едва успел поймать его за галстук, прежде чем он вновь растворился в ней.
— Постой-ка, дружок, — громко сказал Портено, — Где дама, которую ты позвал к телефону?
«Бой» деловито наморщил лоб, соображая, о ком идет речь.
— Дама? — переспросил он озабоченным тоном.
— Да. Блондинка в лавандовом платье.
Парнишка наконец вспомнил.
— Ааааа… — хитрая физиономия озарилась радостью.
Откуда мне знать, мистер, — бодро закончил он.
— Ладно, а кто велел тебе ее позвать?
На этот раз Чарли запустил руку во внутренний карман пиджака и выудил из него пухлый кожаный бумажник. Жест получился достаточно красноречивым, а «бой» все схватывал на лету и среагировал моментально.
— Какой-то пожилой джентльмен, мистер. Но я его не знаю.
— Понятно. — Чарли извлек на свет десятидолларовую банкноту и протянул пареньку. — Держи. Деньги всегда полезны в хозяйстве.
— Спасибо, мистер.
Мальчуган сверкнул белозубой улыбкой и тут же шмыгнул в толпу.
«Какой-то пожилой джентльмен»? Вполне подходящее описание, особенно если учесть, что пареньку не больше двенадцати и в его понятии «пожилой» может означать любого человека старше тридцати, а под эту возрастную категорию подходят практически все присутствующие. И даже исключая женщин и слишком молодых парней, все равно остается не меньше двухсот человек. Не будет же он подходить к каждому и спрашивать _ «Послушай, дружище, это не ты подзывал к телефону блондинку в лавандовом платье?»_
Чарли невесело усмехнулся.
Вот так-то, приятель. Вот так-то.
Мягкая нежная рука легла ему на плечо. Сердце дрогнуло и учащенно забилось, словно выводя ритм «Янки-Дудль»[3]. Во рту мгновенно стало сухо, будто у заблудившегося в пустыне путешественника. Чарли резко обернулся и…
— Здравствуй, Чарли, — грустно кивнула Мейроуз.
О, нет, — мысленно простонал Портено. Уж кого
Чарли меньше всего хотелось видеть, так это Мейроуз. — Боже, — если ты есть, — я понимаю, сегодня у тебя паршивое настроение, но зачем же портить его другим-то, а? И за что же ты. Господи, так ненавидишь бедного итальянца? Он ведь не самый большой грешник на этом сборище. Посмотри повнимательнее и прояви малую толику милосердия.
Но Всевышний оставался глух к мольбам Чарли. Мейроуз не пропала, не растворилась в воздухе. Вовсе нет. Она продолжала стоять, глядя на него своими чуточку раскосыми глазами. И Портено-младшему ничего не оставалось, кроме как натянуть на лицо некое подобие улыбки, больше напоминающей гримасу старика, страдающего хроническими запорами и забывшего дома слабительное.
— Здравствуй, Мейроуз, как ты поживаешь?
— Нормально, а ты? — в свою очередь полюбопытствовала она.
— Да, в общем, все в порядке. Как твой бизнес?
Ему было абсолютно наплевать на ее бизнес и на ее дела, это понял бы самый тупой. В голосе Чарли звучало не больше интереса, чем у Капитана Кука, если бы тот вздумал спросить у аборигенов, как именно его съедят,% с перцем или без. Мейроуз не могла этого не заметить, однако не ушла, а продолжала разговор, как ни в чем не бывало: улыбаясь широкой, показушной улыбкой.
— Прекрасно, прекрасно. У меня полно дел во всем, что называется «деко», — дрожащая улыбка возникла на ее длинном лице.
— Как? Как называется?
— Декоратор. Название моей профессии. То есть… — Мэй внезапно замолчала, а затем с горечью выдохнула. — Черт бы все побрал.
— Что случилось, Мэй? Что с тобой?
По ее щекам текли слезы, но она быстро вытирала их платком.
Пожалуй, сейчас удивление Чарли было, действительно, искренним, хотя и вялым, как сонная рыба.
— Черт! — вновь зло процедила она. — Не надо мне было сюда приходить.
— Да что случилось-то?
— Я подошла к отцу поздороваться, а он назвал меня шлюхой, представляешь?
Чарли неопределенно качнул головой. Это могло означать все что угодно, от «ну надо же, да что ты говоришь» до «правильно сделал, я бы еще и дал коленом под зад». Отличный демократичный жест, за которым удобно прятать как свои истинные эмоции, так и их полное отсутствие.
— Мейроуз, мне очень жаль… — начал он.
Но не пошла бы ты подальше?… Действительно, очень жаль. Слушай, забудь об отце. Забудь обо всем, что тебя окружает.
И обо мне в том числе.
Они все равно не готовы признать тебя своей. Но они не стоят тебя. Наплюй на все. Ты прекрасная женщина. Очаровательная, — чем дольше Чарли говорил, тем большая убежденность звучала в его голосе. — Найди человека, который не имеет никакого отношения к семье. Уезжай куда-нибудь.
Лучше, если это место будет где-нибудь очень далеко.
Заведи детей и живи нормальной жизнью. Будешь готовить чего-нибудь ему… Тефтельки, например, или…
В эту секунду глаза Чарли выделили из толпы фигурку невысокого человека с фотоаппаратом, висящим на шее. Он тут же забыл, о чем говорил мгновение назад, и начал сосредоточенно наблюдать за фотографом, боясь упустить того из виду, потеряв к Мейроуз всякий интерес.
— Конечно, Чарли, — в голосе Мейроуз звенела ярость, слезы и обида, но Портено не обратил на это никакого внимания. — Спасибо тебе большое. Обратилась, называется, за советом, — она замолчала, но тут же добавила ядовито: — Ты мне очень помог. Очень.
Портено лишь кивнул — «да не за что, в любое время», — совершенно не оценив сарказма, и, как зачарованный, зашагал к человечку с фотоаппаратом, который с довольным видом расхаживал среди гостей.
Мейроуз смотрела в широкую, обтянутую смокингом спину. И в какое-то мгновение ощутила безразличную враждебность этого дерьмового мира, выраженную в таких вот спинах. Будь то обширная спина отца или крепкая — Чарли, не имеет значения. Они олицетворяли для нее одно — мир, в котором надо отстаивать свое право на жизнь, на свои желания, на место под солнцем.
Отстаивать каждую минуту, секунду своего существования в нем. Добиваться в жестокой драке без правил.
Россказни о равных возможностях — слюнявый бред сентиментальных «яйцеголовых». Неудачников, находящих утешение в мечтах о том, что никогда не произойдет.
Ты ничего не добьешься, если у тебя нет трех вещей — звериной хитрости, крепких кулаков и острых зубов.
И еще — терпения. Огромного, всеобъемлющего терпения.
Мейроуз осознала это не умом, не мозгами, а подкоркой, кровью и плотью, каждой клеточкой своего «Я».
Мир — полное дерьмо, и жить в нем можно, лишь окуная головой в это дерьмо другого, чтобы выжить самому.
В эту секунду она забыла о тонкой игре, которую вела с момента появления в этом доме, и на ее лице вдруг проступила такая жестокость, что если бы Чарли обернулся, ему стало бы жутковато.
В глазах светилась отчаянная решимость добиться своего. Но кроме этого в них была черная бездна. Пустота одиночества и понимания собственной обособленности, отгороженности ото всех незыблемой стеной неприятия. Никому не было до нее дела.
И Мейроуз, действительно, захотелось заплакать. Откровенно, навзрыд, уткнувшись в ладони.
Она не знала Сицилии, родившись здесь, в Свободной Америке, но представляла ее по рассказам отца. Далеким словам из далекого детства о далекой прекрасной стране. Там, должно быть/ все по-другому. Нет этой изматывающей гонки, изо дня в день выпивающей, вытягивающей твои силы, нет вечной грызни, которую начинаешь с рождения и заканчиваешь только в момент смерти, нет этого пугающего одиночества. Нет, ничего этого нет.
