Он опустился в кресло, с которого Сильвия убрала почти все свои вещи, налил немного джина и дрожащими руками поднес стакан к губам.
— Ты просто комок нервов, — с нежностью проговорила Сильвия. — Тебе нужно идти.
— Ради бога, перестань твердить, что мне нужно идти! — взорвался он. — Конечно, мне нужно идти. И дураку понятно. Говорю тебе, я не могу выйти. — Он поставил стакан, опрокинув все еще не вычищенную пепельницу. — В самом деле, Сильвия, — холодно продолжал он, — ты неряха. Живешь как свинья. Не понимаю, как ты можешь терпеть весь этот хлам.
— Я прибирала, — возразила Сильвия. — А ты можешь не приходить сюда. Не понимаю, зачем ты явился. Ты клялся, что ноги твоей не будет в этом доме.
Вашингтон откинулся на спинку кресла и закурил сигарету.
Конечно, это никакой не туземец, всего лишь девчонка с белым лицом. Теперь это было ясно. А туземец — голый, темнокожий, с выбеленным для ритуального танца лицом — был, в чем Сильвия оказалась права, лишь плодом его воображения, порождением взвинченных нервов, случайной игры света и тени. И все же, — он влил в себя стакан почти не разбавленного джина, — существуют ли в этой проклятой стране границы воображения? Чем дольше здесь живешь, тем хуже понимаешь, где кончается реальность и начинается мир призраков. Этот темнокожий с раскрашенным лицом мог за многие километры перенести сюда свой образ из джунглей — и человеку, наделенному воображением, это не показалось бы странным. Вашингтон провел рукой по волосам.
В этом доме, вспомнил он, застрелился Дэвид Уорвик. Руки его снова затряслись. О боже! Не надо было приходить сюда. Бедный Уорвик! Теперь, наверное, пришла моя очередь.
— А что касается девушки, — сказала Сильвия, — это странная малютка, словно цыпленок, только что вылупившийся из яйца. А самое странное — ее имя. Угадай, как ее зовут.
Он нетерпеливо взмахнул рукой.
— Уорвик, — сказала Сильвия. — Стелла Уорвик. Может быть, у нашего привидения была дочь?
— Он женился за несколько месяцев до смерти, — проговорил Вашингтон. — Это распространенная фамилия.
— Она ходила к твоему дорогому другу.
— Моему? — Казалось, он был заинтересован.
— К Тревору Найалу, — сказала Сильвия с легкой усмешкой.
Вашингтон не ответил. Полгода назад освободилось место секретаря Найала в управлении. Вашингтон попытался устроиться туда, но его кандидатуру отклонили и взяли на эту должность человека постарше, с юга. С тех пор Вашингтон вбил себе в голову, будто Найал пользовался идеями своих подчиненных, но держал их в черном теле, потому что боялся конкуренции. Вашингтон больше не интересовался этой работой. Он решил, что бесполезно работать, когда на тебя сверху давит чья-то власть.
В тропиках все разлагается так же быстро, как и растет. За ночь шляпа или ботинки могут покрыться плесенью; тело разлагается всего за несколько часов, а за несколько недель может погибнуть личность. Все говорили, что в последние месяцы Вашингтон превратился в развалину. Он и сам чувствовал что-то вроде внутреннего разрушения. Но ему все же хватало сил исправно исполнять свою работу и не получать выговоров, потому что он не только ненавидел Найала, но и боялся его.
— И это, — заметила Сильвия, — еще подозрительнее.
Ее попытка связать девушку из комнаты напротив с Дэвидом Уорвиком обеспокоила его. Это обстоятельство могло сделать и без того затруднительное положение вовсе невыносимым. Он сказал со злостью:
— У Найала миллион знакомых. Делает что-то для людей, оказывает пустячные, незначительные услуги, чтобы все чувствовали себя обязанными ему… Такой уж он тип. А Уорвик… это распространенное имя.
— Я бы не сказала.
— Женщины, — едко проговорил Вашингтон, — всегда делают из мухи слона. Стоит двоим людям вместе пообедать, как их тут же укладывают в постель. Цепляются ко всем как банный лист.
Сильвия подалась вперед и наполнила его стакан. Окончив школу в Сиднее, она работала фото-моделью и привыкла к проявлениям несдержанности. Она считала, что артистическая натура должна быть загадочной, необъяснимой, непредсказуемой. Ею следовало восхищаться и уважать — она не раз слышала это. Она же, считая себя самой обыкновенной, никогда не пыталась пыжиться. Большую часть своей жизни она вращалась среди людей, которые увлекались или воображали, что увлекались живописью, музыкой, поэзией, но им не удалось пробудить в ней интерес к искусству. Она знала весь их жаргон, но не заразилась их пылом. Она полагала, что с этим нужно родиться, нужно прийти в этот мир с печатью губ Аполлона на челе. Этим творческим людям, наделенным воображением, все поклонялись, им прощались любые недостатки, им дозволялось все. Последние семь лет жизни она посвятила этим людям. Она жила с тремя художниками, которые видели в ней образ своей любимой, умершей или предательски вышедшей замуж во второй раз матери. Наконец, когда ее оставил последний из них, она в отчаянии уехала в края, где, как ей говорили, мужчины сделаны из другого теста, чтобы здесь увлечься еще одной творческой личностью — Филиппом Вашингтоном.
Конечно, он не был творцом в прямом смысле этого слова. Его творческие достижения ограничивались небольшими витиеватыми поэмами, туманный смысл которых Сильвия, пугавшаяся изобилия папуасских названий, была не в состоянии постичь. Однако в них было нечто свежее, идеи и восторженное исступление. Не балет, но туземные пляски, не Пикассо, но пестрые маски, не континентальные блюда, но странные, экзотические, неудобоваримые сочетания таро и картофеля. Здесь присутствовали и прежние, узнаваемые черты, словно призраки былых ее любовников, просвечивающие на фоне причудливых форм, навеянных двенадцатью годами жизни в тропиках: бурные, но скоротечные чувства, точный, живой, безжалостный язык, истерические взлеты и глубины радости и отчаяния.
— Вот, — с нежностью в голосе сказала она, — выпей еще. — Когда он был навеселе, то казался спокойнее, а потому, думала Сильвия, чувствовал себя счастливее. Оттаяв, он погладил ее по руке.
— Моя маленькая неряха.
— Думаю, этот дом так действует на тебя, — мягко проговорила она. — Наверное, тебе не нужно было приходить сюда. Только сильные женщины вроде меня могут спать рядом с мертвецом.
Ее слова понравились ему. Он гордился своей впечатлительностью, хотя в последнее время она тревожила его.
— Куда мне еще идти? — надулся он. — Несмотря на твою глупость, ты единственная родная мне душа в этом ужасном городе.
Сильвия улыбнулась и закрыла глаза. Постоянные обиды не ожесточили ее, и почти каждое сказанное им слово отдавалось в ее душе болью. Но на лице не отражалось ни тени страдания.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
