На душе было холодно, скверно, как всегда по вечерам в обществе горничной, телевизора и мыслей о том, что завтра надо идти на службу, – нет, пожалуй, нынче холодней и сквернее, чем обычно. Может, вернуться в Метанополи?.. Он взглянул на часы: как же, станет она тебя, болвана, дожидаться! Да ты и сам не хочешь опять слушать ее нытье: «Увези меня, увези меня!»... Да, скверно.
Скверно было всю ночь, а потом весь день на службе; он просмотрел «Коррьере» до последней буковки: о самоубийстве девушки не сообщалось. В «Нотте» и в «Ломбарде» – тоже ничего. На сегодня пожилая горничная с конусообразным черепом взяла выходной; и он поужинал двумя бутербродами в баре на площади Кавур: между одним бутербродом и другим перешел улицу, чтобы взять в киоске вечерний выпуск «Нотте»; вечерним газетам сейчас туго приходится, не станешь же каждый раз писать на первой полосе: «Жара не спадает» или «Китайцы сделали атомную бомбу», – вот репортеры и лезут из кожи, пытаясь придать взрывную силу сообщениям о том, как муж прибил жену утюгом и выбросил его в окошко, либо как парочку застали за неприличным занятием в общественном месте (ну, скажем, в Идроскало – чем не место для неприличных занятий); поэтому то, чего Давид с ужасом ждал, оказалось в самом центре первой полосы; заголовок на пять столбцов «НАЙДЕНА В МЕТАНОПОЛИ С ПЕРЕРЕЗАННЫМИ ВЕНАМИ» сообщал о происшедшей трагедии некую топологическую ориентацию, ведь тот факт, что кто-то покончил с собой таким способом не где-нибудь, а именно в Метанополи, сам по себе симптоматичен, как веяние времени: теперь вены уже никто не режет традиционно и примитивно – дома, в ванной, в городах с древними названиями Павия, Ливорно, Удине, нет, ныне для вскрытия вен существуют крупные промышленные центры, где неумолимое движение вперед, к прогрессу, призвано подчеркнуть смысл этого отчаянного жеста.
С газетой в руках Давид вернулся в бар, съел второй бутерброд в окружении десятка человек, заглянувших выпить чего-нибудь перед началом сеанса: в ближайшем кинотеатре «Кавур» демонстрировался фильм, главный герой которого, судя по рекламным кадрам, являл собой любопытный случай элефантизма грудной железы.
Журналист, естественно, не отстал от своих собратьев в стремлении сделать репортаж взрывным, к примеру, написал, что лужайка, где нашли девушку с перерезанными венами, окрасилась в голубой цвет, по его мнению, красный при смешении с зеленым дает голубой. Велосипедист Антонио Марангони (нет-нет, не гонщик, а просто пенсионер шестидесяти шести лет, рано утром приезжающий на велосипеде в Метанополи, чтобы поливать тамошнюю чахлую растительность) обнаружил девушку, когда та уже была мертва, и сообщил в полицию. Рядом с трупом лежала плоская сумочка, напоминающая мужской бумажник, разве что чуть побольше, а внутри нашли письмо, которое покойная адресовала сестре. Содержание письма не сообщалось, но репортеру, якобы из неофициальных полицейских источников, стало известно, что, как все самоубийцы, она просила в нем прощения у остающихся в живых. В скобках читателям предлагалось ознакомиться с подробностями на следующей странице.
Давид заказал виски, а потом, уже дома, прочел продолжение на второй полосе. Перечитал многократно, и всякий раз по окончании чтения прикладывался к бутылке виски, извлеченной из старинного буфета.
Она обещала убить себя и убила. Даже не дождалась завтрашнего дня: перерезала себе вены сразу, как только он вышвырнул ее из машины, спряталась в кустах возле сарайчика синьора Марангони и умерла, как раненый зверь, потому что решила это заранее, до того, как побывала с ним у реки, наверно, у нее в сумочке, рядом с его деньгами, уже лежало прощальное письмо сестре.
Но она не хотела умирать – должна была, но не хотела, иначе зачем бы она стала причитать всю дорогу: «Нет-нет-нет!» – и если бы он увез ее, если б они уехали, как она твердила, «далеко-далеко», то сейчас была бы жива. Он днем и ночью вспоминал ее огромные круглые очки, умоляющий детский голос... Это я ее убил, постоянно думал Давид, перебирая белоснежные листочки в стерильных папочках на «Монтекатини»; мало-помалу он обнаружил, что определенная доза виски, какого угодно виски, способна приглушить ощущение, будто в тебе сидит убийца, подобно тому, как шоколадная конфета может заключать в себе цианистый калий. А если выпить немного сверх дозы – ощущение пропадает совсем.
6
Когда из рассказа Давида Аузери он понял, что тот никого не убивал, желание наброситься на него с кулаками заставило Дуку до боли стиснуть челюсти, точно от невыносимого зуда. Ох уж эти неврастеники, шизофреники, параноики!.. Но, взглянув на раскисшее, похожее на майонез лицо парня, он почувствовал жалость.
– Поедем опять ко мне.
Почти час они сидели в машине перед воротами хранилища человеческой скорби, и наконец дурацкая история, облеченная в форму нелепого монолога, навела Дуку на мысль, что пора бы сменить декорации. Но куда деваться с этим кандидатом в психушку? Домой к нему, на улицу Аннунчата, нельзя: чего доброго, нагрянет гениальный инженер Аузери; вернуться в Брианцу, на виллу – ну уж нет, таким отдыхом он сыт по горло; можно снять номер в гостинице, но это чуть позже, пока что лучше к Лоренце. Он позвонил ей из бара: от неожиданных визитов радости мало, – Давид тем временем угощался у стойки. Ладно, пусть себе пьет.
– Наберись терпения, мне нужна твоя помощь, я опять приеду с другом, приготовь ему мою комнату.
– С ним что-нибудь случилось?
– Да нет, обыкновенное слабоумие.
По дороге он зашел в аптеку и купил снотворное – самые безобидные таблетки; дома они с Лоренцей уложили Давида в постель, напоили его лекарством, и Дука, точно нянька, сидел у кровати, пока тот не заснул; впрочем, это случилось довольно быстро: гигант-неврастеник после своей исповеди уже пребывал в прострации.
Затем Дука убаюкал и Сару: маленькая негодница на руках заснула тоже почти мгновенно, и, когда они с Лоренцей уселись в полутемной, но далеко не прохладной кухне, он признался, что Давид едва слезу из него не выдавил.
– Излечить его от алкоголизма – пара пустяков, но беда в том, что у этого молокососа комплекс вины и он уже год, таясь от всех, топит ее в виски... Вбил себе в голову, что он убийца той девушки, и, думаю, самому Фрейду пришлось бы потрудиться, чтоб эту идею из него вышибить. Как только я его брошу, он снова попытается перерезать себе вены – видишь ли, избрал тот же способ самоубийства!.. В конце концов это ему удастся.
– Так расскажи все отцу, пускай определит его в клинику, а ты поищешь себе работу поспокойнее.
– Ну да, полежит в клинике, месяц, два, полгода в лучшем случае, а как только выйдет – чик! – и на тот свет. – Лоренца сделала ему бутерброд с вареной ветчиной, он стал с жадностью его жевать. – И тогда у меня появится идея-фикс, что останься я с ним – мог бы его спасти. Люди, как это ни смешно, делятся на две четкие категории – камни и комки нервов... мы с ним принадлежим к последней. Бывает, кто-нибудь порешит топором всю свою семью – мать, жену, детей, – а после как ни в чем не бывало садится в тюрьму и просит выписать ему «Неделю кроссвордов», чтоб было чем заняться на досуге. А другой, напротив, оставит окно открытым, и его котенок случайно вывалится с пятого этажа, так этот доведет себя до психиатрической больницы на том основании, что он якобы убийца котенка...
Около семи вечера Давид проснулся весь в поту – простыни хоть выжимай; да, у парня налицо все признаки старой девы с увеличенной щитовидкой, в том числе и нервное потоотделение. Он налил для него прохладную ванну и сидел рядом, пока тот ее принимал (с этими неврастениками нельзя быть ни в чем уверенным). Лоренца между тем погладила ему костюм и рубашку. Когда Давид, чистый и при полном параде, вошел в кухню, Дука уговорил его съесть полкурицы, купленной в ближайшей мясной лавке. Во время еды он дважды наполнил его стакан красным вином, затем пригласил в свой кабинет. Юноша не произнес больше ни одного слова – заперся за бронированной дверью и никого не принимал. Но Дука решил во что бы то ни стало добиться аудиенции.
– Садитесь сюда.
Все в этом кабинете устроено руками покойного отца: витрина с образчиками лекарств – за три года никто к ним не прикасался, – кушетка, обитая дерматином, перед ней ширма, возле окна, выходящего на площадь Леонардо да Винчи, стеклянный столик с подставкой для авторучки и длинным ящичком, в котором больше сотни карточек. Отец мечтал, что в этой картотеке будут собраны имена его клиентов – мужчин, женщин, детей... Какое богатое воображение! Дука приспустил штору и закурил сигарету.
– Вы обратили внимание, я не сделал попытки втолковать вам, что вы никого не убивали и никакой ответственности за смерть этой девушки не несете? – Он поискал глазами что-нибудь, что могло бы сойти за пепельницу, не найдя, вышел в кухню и вернулся с фарфоровым блюдечком. – Так вот, я и теперь не стану метать перед вами бисер. Нравится считать себя убийцей – пожалуйста! Если человек возомнил себя Гитлером, обычными доводами его все равно не переубедишь. Я сейчас позвоню вашему отцу и скажу, что взялся помочь юноше, который злоупотребляет спиртным, а душевнобольные – не мой профиль...
