– Я знаю, о чем ты думаешь, – сказал Карруа. – В пятьдесят девятом был один похожий случай. Муж подложил жене лишнюю таблетку снотворного, перерезал ей вены, а потом явился к нам и сказал, что наутро обнаружил свою благоверную мертвой.
– И как вы докопались до истины?
– Очень просто – мордобоем. Его допрашивал Маскаранти. Когда замышляешь подобный трюк, надо помнить о зуботычинах. Вот, говорят, в искусстве пыток никто не сравнится с китайцами. Чепуха! На пятый или шестой зуботычине, полученной от Маскаранти, поневоле расколешься, иначе у тебя мозги вылетят.
– Я пока ни в чем не уверен.
Дука поднялся и подошел к Давиду. Он чувствовал, что здесь дело нечисто, однако готов был пожертвовать всем – душой, остатками веры в ближнего, своей яростью, наконец, – лишь бы оно не оказалось уж настолько грязным.
– Пошли, разобьем лагерь в отеле «Кавур». – Он положил парню руку на плечо и легонько, дружески похлопал.
Часть вторая
...Когда тебе попадется сутенер – дави его... Да какой смысл, моя радость, их чем больше давишь, тем больше становится! Ну и что, все равно давить, наверное, надо.
1
Нет, не может быть, чтоб такая грязь...
Давид остался в машине, за рулем. Они с Маскаранти пешком потащились на четвертый этаж: лифты в таких домах, как правило, испорчены; на каждой лестничной клетке по меньшей мере за одной дверью распевала Мильва; на четвертом этаже они тоже услышали ее голос, но после звонка громкость убавили, дверь открылась, и сестра самоубийцы, а может быть, жертвы – словом, сестра Альберты Раделли застенчиво улыбнулась Маскаранти.
– Полиция. Надо поговорить.
Такое выражение лица появляется у всех честных итальянцев при виде полицейского – задумчивость, постепенно сменяющаяся тревогой: очевидно, этот честный гражданин что-то натворил, сам он не может припомнить – что, но они уже раскопали. Год назад полиция была здесь по поводу бедной Альберты, так что же еще стряслось? Будь она американкой, наверняка бы ответила – вежливо, хотя и с легким раздражением: «Чем могу быть полезна?» Но она была итальянка, к тому же с Юга, а год назад едва не потеряла работу из-за того, что сестра покончила с собой и дело попало в газеты, поэтому ничего не ответила, а просто впустила их, поспешно выключила телевизор в маленькой гостиной и обернулась к полицейским. Один выше среднего роста, довольно худой, с неприятным лицом – это был он, Дука; другой низенький, плотный, с еще более неприятным лицом. Она не предложила им сесть, но и возмущаться не стала: мол, какое вы имеете право так поздно врываться к честной гражданке? – поскольку прав своих не знала (честные гражданки редко знают свои права, а если и знают, то помалкивают).
– Это ваша сестра?
Из небольшой кожаной папки Дука извлек фотографию 18x24 и поднес ей прямо к глазам, чтобы получше рассмотрела: маленькая гостиная была освещена только одной лампой под пластиковым абажуром, купленной в УПИМе или в СТАНДе[2] и стоящей сбоку от телевизора.
Отец иногда рассказывал ему о своей работе и, вспоминая дни, проведенные на Сицилии в компании мафии, всегда утверждал, что единственным способом общения как с преступниками, так и с честными гражданами является мордобой. Все хитрости Макиавелли не стоят ни гроша. Нет, я не против криминалистики, но разные там уговоры, увещания, психологические игры только порождают новых преступников. Ты сперва дай ему в морду, а потом спрашивай, и он тебе ответит уже более толково, потому что сразу поймет: ты при случае можешь разговаривать на его языке. А если тот, кому ты врезал, окажется честным человеком – не беда: честный человек ведь тоже иногда попадает под трамвай.
Эта теория ему не импонировала, в глубине души он даже был уверен, что она ошибочна, но в данном случае все же воспользовался ею. Показать женщине фотографию сестры, погибшей год назад (он нарочно выбрал самую непотребную позу), – что это, как не удар в челюсть?
Алессандра Раделли, кроме того, что взглянула на фотографию, не сделала больше ничего – не покраснела, не побледнела, не расплакалась, не ахнула. Только лицо у нее как будто уменьшилось.
– Это ваша сестра? – повторил он чуть громче.
Она кивнула.
– Присядьте, синьорина.
Он уже узнал о ней все – в дирекции «Стипеля», от хозяина дома (арендную плату вносит регулярно), от консьержки (мужчин не водит и не водила, даже когда сестра была жива).
– Вам ничего не известно об этих фотографиях?
Она покачала головой, и дыхание стало учащенным, возможно, от духоты: гостиная маленькая, из окна, выходящего во двор, тянет отнюдь не свежестью. Маскаранти нашел выключатель и зажег свисавшее с потолка подобие люстры из стеклянных капелек.
– На что жила ваша сестра? Она где-нибудь работала?
Она поняла намек и начала рассказывать, при этом сохраняя почти полное спокойствие, только лицо необъяснимым образом казалось меньше, чем на первый взгляд. Да-да, конечно, Альберта нашла работу сразу по приезде из Неаполя – поступила продавщицей.
– Куда?
Она выразилась грубовато: «в магазин» – приличней было бы сказать: «boutique» для мужчин на улице Кроче Росса; клиент входит, поднимается по устланной пушистым паласом лестнице в изящно обставленный салон, где ему снимают мерку сорочки две молодые продавщицы, если же ему нужны водительские перчатки, галстук от Карвана, американские трусы последнего образца или еще что-нибудь в этом роде, то молодые продавщицы, а в случае необходимости и сама хозяйка, опять-таки к его услугам; одной из этих продавщиц была Альберта Раделли.
– Сколько она там проработала?
– Месяца два-три – точно не скажу.
Маскаранти все записывал.
– А потом?
– Ушла.
– Почему?
Она снова не смогла с уверенностью сказать: вроде бы повздорила с хозяйкой.
– А потом?
Постепенно она поведала им о каждом месте работы своей сестры (разумеется, из тех, что были ей известны), в том числе и о «Стипеле». Маскаранти аккуратно записывал, и потом они подвели итог: за полтора года проживания в Милане Альберта Раделли работала без малого одиннадцать месяцев, в основном продавщицей. С этим все ясно. Оставались семь, когда она была безработной.
– В промежутках я находила ей частные уроки. – Ну да, пресловутые уроки истории, арифметики, географии детишкам из приличных семейств!
– Сколько она брала за урок?
– Шестьсот лир.
Такса приходящей домработницы. Даже если оставить в стороне вопросы социальной справедливости и обесценивания культурных ценностей, на эти деньги не больно-то разгуляешься. Он без всякой жалости перевернул фотографию, которая все это время лежала лицом вниз, и опять предъявил ее сестре.
– Вы отдаете себе отчет в том, что ваша сестра занималась, мягко говоря, не очень благородным ремеслом. – Смысл фразы был таков: «Неужели вы, живя под одной крышей, ничего не подозревали об этом ремесле?»
Она кивнула, что надо было понимать: «Да, конечно, я подозревала». Маскаранти уже приготовился строчить в записной книжке, но она сказала только, что у нее порой возникали сомнения, потому что сестра иной раз, даже не работая, давала ей двадцать – тридцать тысяч, чтоб дотянуть до конца месяца.
– А как она объясняла происхождение этих денег?
– Однажды сказала, что переводит книгу с французского и ей заплатили аванс.
– Вы поверили?
Она с сокрушенным видом покачала головой: нет.
– И сказали ей, что не верите?
– Ну, так прямо не сказала, но попыталась выяснить, есть ли у нее кто-нибудь. – Она подумала, что это именно «кто-нибудь», мужчина, может быть, не слишком молодой, но достаточно щедрый, – дальше этих расспросов не пошло, иначе разве она позволила бы себе взять эти деньги? Какая-то нелепая искренность!
– Стало быть, вы не знали... – он ненавидел себя за эту жестокость, – что она зарабатывала эти деньги, останавливая первого встречного или делая так, чтобы он ее остановил?
Нет, этого она не знала; наконец-то ее плечи и лицо начали едва заметно вздрагивать, но она все еще не плакала.
– А что все-таки случилось? Сестра уже год как умерла, мы столько пережили, и я, и отец, чего же вы теперь ищете?
Попробуй объяснить ей... он и не объяснил, потому что сам не знал, чего ищет, можно было бы сказать «истину», если б это слово не вызывало у него желания разразиться гомерическим хохотом. Что такое истина? Существует ли она вообще?
– Ладно, положим, вы ничего не знали. – Он убрал фотографию в папку. – Но мы все равно рассчитываем на вашу помощь. У сестры вашей, наверно, были друзья, знакомые... Вы никогда не встречались с кем-нибудь из ее подруг? Ни о ком она вам не рассказывала?
Плечи постепенно перестали вздрагивать: дрожать и плакать можно, если от этого есть толк.
– Она часто говорила, что идет то к одной подруге, то к другой, но называла только имена, всех не упомнишь.
