В отделении связи мой отец наклонился к окошку стеклянной стойки. И сказал по-немецки, дабы не было никаких недоразумений:
– Я хочу подать телеграмму.
Молодая почтовая служащая, тоже в очках, ободряюще посмотрела на моего отца:
– Адрес?
– Экшё, лагерь для иностранцев, Керунгсгорден, 7.
Барышня стала быстро заполнять бланк.
– Текст?
– Два слова. Два венгерских слова. Я продиктую по буквам.
Та обиделась:
– Просто скажите, я запишу.
Отец глубоко вздохнул. И по слогам, на звучном венгерском, произнес:
– Се-рет-лек, Ли-ли.
Барышня покачала головой. Что за мудреный язык.
– Нет, давайте лучше по буквам.
Мой отец принялся диктовать по буквам. Они терпеливо продвигались вперед, одолели начальные звуки, но потом споткнулись. Отец, протянув руку в окошко, схватил руку, в которой почтовая барышня держала карандаш, и стал ее направлять.
Это было непросто. Дойдя до заглавной L, она бросила карандаш и просунула бланк отцу:
– Заполняйте сами.
Зачеркнув все ее каракули, мой отец своим замечательным четким почерком написал:
Szeretlek, Lili! Miklós.
И вернул ей бланк.
Почтовая служащая тупо уставилась на непонятные ей слова:
– Что это значит?
Мой отец замялся:
– Вы замужем, барышня?
– У меня есть жених.
– О! Я вас поздравляю! В этой телеграмме сказано… в ней написано…
Отец знал, как перевести на немецкий самую прекрасную и самую простую на свете фразу. И все же не мог выдавить ее из себя. Тем временем барышня подсчитала слова.
– Две кроны. Ну, так скажете, что это значит?
И тут мой отец запаниковал.
– Отдайте! – побледнев, закричал он. – Я вас прошу! Извольте вернуть!
Барышня пожала плечами и выложила бланк на стойку. Схватив телеграмму, отец разорвал ее. Он чувствовал себя идиотом, а также трусом, и поэтому вместо объяснений смущенно хмыкнул, кивнул и пулей выскочил из почтового отделения.
* * *
В этот день, поздно вечером, на бетонной площадке с торчащим из трещин бурьяном, парни, кутаясь в одеяла, как обычно, сидели вокруг дощатого стола, скудно освещаемого электрической лампочкой. Сидели в дремотной тишине, закрыв глаза или тупо уставясь в неоштукатуренную кирпичную кладку.
Мой отец стоял, привалившись спиной к стене и зажмурив глаза. Казалось, он спал.
Новых стихов сейчас посылать не буду, кроме одного сонета. У меня более грандиозный замысел: обдумываю сейчас план романа. Темой будет путешествие в товарном вагоне двенадцати разных людей – мужчин, женщин, детей – немцев, французов – венгерских евреев – образованных и безграмотных. Как их везут в концлагерь. Из безопасной жизни в смерть. Об этом – первые двенадцать глав.
А следующие двенадцать будут повествовать об освобождении. Пока это все очень сыро, но желание взяться – огромное.
Пал Якобович, мужчина тридцати лет, у которого постоянно дрожали руки и врачи даже не пытались утешить его надеждой на излечение, мерно раскачивался на скамейке и молитвенно бормотал:
– Боже, Боже, услышь мою молитву и пошли мне женщину, красивую, темненькую, а не найдется темненькой, то пошли хоть светленькую…
Тибор Хирш, радиомеханик и ассистент фотографа, сидевший на другом конце стола, не выдержав, рявкнул на Якобовича:
– Придумал о чем молиться! Не смеши народ!
– Молюсь, о чем я хочу!
– Якобович, ты уже не мальчишка, тебе тридцать лет.
Якобович взглянул себе на руки и правой вцепился в левую, чтобы как-то умерить тремор.
– Тебя это не касается!
– В твоем возрасте мужчины уже не вздыхают по женскому полу.
Якобович повысил голос:
– А что они делают? Письку дергают?!
– Ну зачем эти пошлости!
Якобович впился ногтями в руку, пытаясь сдержать проклятую дрожь.
– Что должен делать тридцатилетний мужчина, Хирш?! Объясни! – заорал он.
Хирш пожал плечами:
– Подавлять желания. Принимать бром. Ждать своего часа.
Якобович ударил по столу:
– А я больше не желаю ждать! Я достаточно ждал.
Он вскочил и умчался в барак.
Мой отец, продолжая стоять у стены, усмехнулся уголками рта.
Лили, моя дорогая! О, с каким удовольствием я бы выругался сейчас! Для меня это способ выпустить пар, такой же, как для девушки – выплакаться. Это просто кошмар, как мы тут распустились… Я очень хочу раздобыть для тебя книгу Бебеля “Женщина и социализм” – надеюсь, она у тебя пойдет.
Лили свернулась под одеялом и заплакала. Было уже за полночь. Шара, услышав скулящие звуки, проснулась, вскочила с кровати, откинула одеяло и погладила Лили по волосам.
– Ты чего плачешь?
– Так.
– Приснилось что?
Шара юркнула к Лили под одеяло, и они стали разглядывать потолок, как делали чуть ли не каж-дую ночь. Неожиданно над ними выросла Юдит Гольд:
– Меня пустите?
Девушки потеснились, и Юдит Гольд тоже забралась в постель.
– А кто такой Бебель? – спросила Лили.
– Какой-то писатель, – хмыкнула Юдит Гольд.
Шара села. Тут была уже сфера ее интересов. В таких случаях она принимала позу учительницы и, как правило, даже поднимала вверх указательный палец.
– Не какой-то! Это изумительный человек!
Лили вытерла слезы.
– Говорят, у него есть книга… “Женщина и социализм”.
Юдит Гольд, которую раздражало всезнайство Шары, а левацкие идеи просто бесили, тут же парировала:
– Чего стоит одно название! Ой, держите меня! Сейчас побегу читать!
Но Шару это ничуть не смутило.
– Это лучшая книга Бебеля! Меня она многому научила.
Юдит Гольд пожала под одеялом руку Лили. И, не желая уступать первенство в вопросах литературы, решила открыть новый фронт:
– Это поэт твой тебе морочит голову?
– Да, он пришлет мне книгу. Как только сможет.
– Выучи из нее наизусть отрывки. Сразишь его наповал.
Шара, продолжая сидеть, воздела указательный палец:
– Главная мысль “Женщины и социализма” заключается в том, что в прогрессивном обществе женщина является равноправным партнером мужчины. И в любви, и в борьбе, и во всем остальном.
Юдит Гольд криво усмехнулась:
– Дурак он, ваш Бебель. Уж точно он не был женат. Наверное, сифилитик был.
Шара кипела от ярости, в голове у нее крутилась куча разных ответов, но выбрать какой-то один она так и не смогла. И без слов повалилась на спину.
Книгу я с нетерпением жду. Шара когда-то уже читала ее, но с удовольствием прочтет еще раз.
* * *
По прибытии в Авесту обитателям барака выдали две настольные игры и шахматы. Описания настольных игр были на шведском, а сами игры показались им примитивными, так что, опробовав их однажды, они их забросили.
Зато за шахматы велись настоящие бои. Чаще всего играли Лицман и Якобович. Лицман якобы был даже чемпионом Сегеда. Они играли на деньги, что давало им некоторые преимущества в притязаниях на доску. Лицман, как всегда, комментировал партию. Вот он поднял слона и, описывая им круги в воздухе, завопил:
– Берегись! За-ши-буу! Ша-ха-хаах!!!
Якобович надолго задумался. Вокруг толпились зеваки. И в этой напряженной предматовой тишине, как удар колокола, прозвучал торжествующий вопль Хирша:
– Жива!!!
Радиомеханик и ассистент фотографа сидел в кровати, размахивая письмом:
– Жива! Моя жена жива!
Все молча уставились на него.
Хирш встал и оглянулся по сторонам. Его лицо сияло.
– Жива! Понимаете?!
Он двинулся по палате. Шагал между койками и, будто флаг, держал над головой только что полученное письмо.
– Жива! Жива! Жива! – вопил он.
Первым к нему присоединился Гарри. Он подскочил к Хиршу сзади, положил руки ему на плечи и подстроился под его ритм. Они ходили между кроватями по бараку и распевали, будто триумфальный марш:
– Жива! Жива! Жива! Жива!
Потом к ним примкнули Фрид, Григер, Облат и Шпиц. Горячая, неудержимая жажда жизни била через край. Не выдержав, отец тоже пристроился сзади, а за ним и все остальные из шестнадцати уцелевших, которые жили в бараке. Впереди, воздев над головой флаг-письмо, шел Хирш, за ним шествовали другие, а в хвосте – Якобович и Лицман.
Бесконечной длинной змеей процессия вилась по палате, отыскивая все новые маршруты. Они держали друг друга за плечи, но потом смекнули, что можно прыгать и по кроватям, по столам и по стульям – главное, чтобы не нарушался ритм.
– Жива! Жива! Жива! Жива! Жива! Жива! Жива! Жива!
Сегодня один из моих друзей, Тиби Хирш, получил письмо из Румынии о том, что его жена жива и находится дома. Но еще в Бельзене я разговаривал с тремя людьми, которые утверждали, что видели, как ее застрелили…
* * *
Это яркое триумфальное интермеццо наконец побудило отца к решительным действиям для того, чтобы добиться поездки.
Он знал, что каждую среду Линдхольма можно было застать вечером в главном здании. Набросив поверх пижамы пальто, он пробежал по двору и постучал в кабинет врача.
