Он знал, что каждую среду Линдхольма можно было застать вечером в главном здании. Набросив поверх пижамы пальто, он пробежал по двору и постучал в кабинет врача.
Линдхольм предложил отцу сесть и выжидательно посмотрел на него. Кабинет освещала только настольная лампа, пятно света не доходило до глаз врача, и они оставались в тени. Что немного смущало отца.
– Я хочу поговорить с вами о душе, господин главный врач.
Свет падал только на подбородок и нос Линдхольма.
– Ну, это загадочная субстанция.
Пальто мой отец бросил на пол. И в замызганной полосатой пижаме походил на какого-то средневекового праведника.
– Иногда она поважнее, чем тело.
Линдхольм сцепил замком пальцы рук.
– Психолог приедет к нам через неделю…
– Нет, доктор, я хочу обсудить это с вами. Вы читали “Волшебную гору”?
Линдхольм откинулся в кресле, и лицо его окончательно скрылось в тени. Он стал человеком без головы.
– Да, читал.
– Со мной то же, что с Гансом Касторпом. Извращенная тоска по здоровью… это больно почти физически…
– Могу вас понять.
Мой отец наклонился вперед:
– Так дайте мне разрешение! Я прошу.
– А при чем здесь это?
– Если я съезжу… к двоюродной сестре… хотя бы на пару дней, если представлю себе, будто я здоров…
Линдхольм перебил его:
– Это мания, Миклош, я умоляю, расстаньтесь с ней!
– С кем я должен расстаться?
Линдхольм вскочил, окончательно скрывшись в тени.
– С этой манией! С помешательством на поездке! Со своим упрямством! Одумайтесь наконец!
Отец вскочил. И тоже перешел на крик:
– Не одумаюсь! Я поеду! Я должен!
– Это будет летальное путешествие! Вы умрете!
Беспощадный диагноз Линдхольма завис в воздухе, как какая-то жуткая птица. Мой отец видел лишь освещенные ноги врача, точнее, часть брюк от костюма, поэтому приговор он мог бы оставить и без внимания.
В наступившей тишине слышалось только их возбужденное дыхание.
Линдхольм, видимо устыдившись, повернулся к шкафу, открыл дверцу, закрыл ее и снова открыл.
Мой отец стоял бледный как полотно.
Линдхольм неожиданно перешел на шведский.
– Простите, простите, – повторял он, – простите меня.
Потом вынул из шкафа картонный чехол и, подойдя к смотровому экрану, щелкнул выключателем. Комнату залил холодный матовый свет. Врач наложил снимки на экран. Все шесть.
– И где же находится на излечении ваша, как вы говорите, кузина? – спросил он, не оборачиваясь к отцу.
– В Экшё.
– Снимите пижаму. Я вас послушаю.
Мой отец сбросил с себя верх пижамы, Линдхольм взял фонендоскоп.
– Дышите. Глубже. Вдох, выдох. Вдох, выдох.
Друг на друга они не смотрели, хотя стояли лицом к лицу.
Мой отец усердно дышал. Линдхольм прослушивал его долго и с таким видом, словно он наслаждался какой-то далекой неземной музыкой. И вдруг спокойно сказал:
– Три дня. Для прощания будет достаточно. Как врач, я считаю… А впрочем, какая разница… – И мах-нул рукой.
Мой отец натянул пижаму.
– Спасибо, господин доктор!
Лили, дело за тобой, действуй быстро, по-умному! Мы должны провести эту “Лотту”! Мне понадобится бумага, на шведском, от твоего врача – о том, что как медик он поддерживает посещение. Своего я уговорил!
Линдхольм смущенно крутил в руках фонендоскоп. В приглушенном интимном свете настольной лампы он вытащил из заднего кармана бумажник.
– Забудьте. Это я говорю вам как врач. Душа… Иногда о ней лучше не вспоминать…
Он собрал снимки и положил их в конверт. Затем выключил экран, вытащил из бумажника небольшую, в несколько сантиметров, потертую фотокарточку и протянул ее моему отцу.
На фотографии была запечатлена белокурая девочка. Она стояла с мячом у стены, недоверчиво глядя в объектив.
– Кто это, доктор?
– Моя дочь. Она умерла. Погибла в аварии.
Мой отец боялся пошевелиться. Линдхольм тяжело переступил с ноги на ногу, скрипнула половица. Голос его звучал хрипло:
– Жизнь, случается, нас наказывает.
Мой отец большим пальцем погладил лицо девчушки.
– Это от первого брака. Ютта. Марта вам рассказала вторую половину нашей истории. А это – первая.
* * *
На этот раз Лили с подругами решили организовать более продолжительную программу. В клубе на первом этаже Шара, которой Лили аккомпанировала на пианино, исполнила восемь песен, в том числе две венгерские, одну – Шумана, две – Шуберта, и даже несколько опереточных шлягеров.
Солдаты и медицинские сестры принимали их с бурным воодушевлением. После каждого номера Лили и Шара элегантно и скромно раскланивались на высокой сцене. Особенно льстило Лили, что среди зрителей был и главный врач, господин Свенссон. Он сидел в середине первого ряда, держа на коленях трехлетнюю дочь, и после каждого номера восторженно топал ногами.
В конце вечера он подошел к смущенно сидевшей за пианино Лили и поздравил ее. Девушка залюбовалась ребенком, который не капризничал, не заснул на концерте, а, напротив, явно наслаждался происходящим.
– Можно мне взять ее на руки?
Свенссон передал ей дочурку. Лили прижала ее к груди, а та рассмеялась.
Тем временем в зрительном зале солдаты обступили Шару. Упрашивать ее спеть что-нибудь на бис – просто так, без сопровождения – долго не пришлось. Шара выбрала печальную песню о разлуке возлюбленных. У многих солдат, хотя по-венгерски они не понимали ни слова, в глазах заблестели слезы.
Лили тоже охватила невыразимая грусть.
Несколько дней назад я был в городе и бродил в одиночестве по заснеженным улицам.
Смеркалось. В конце улицы, отлого идущей вверх, мой отец выдохся и сошел с велосипеда. Метров два-дцать он шел, толкая его вперед, а затем остановился.
Окна дома даже со стороны улицы, где он стоял, были не занавешены, и вся комната была как на ладони. Увиденное напоминало картину бытового жанра из прошлого века. Глава семейства читал, жена сидела за швейной машинкой. Между ними в деревянной люльке лежал младенец и, как видно было даже из‑за ограды, играл с куклой и улыбался беззубым ртом.
На окне не было занавесок, и можно было заглянуть в квартиру простых рабочих… Я почувствовал, как я неимоверно устал. Двадцать пять лет, и сплошная череда бед. У меня не осталось воспоминаний о безмятежной семейной жизни – такой я не знал. Возможно, поэтому я ее так безумно жажду… Не желая все это видеть, я поспешил уйти…
Глава восьмая
Лили без конца обнимала дочурку доктора Свенссона.
А Шара, окруженная растроганными мужчинами в больничных пижамах, продолжала петь:
Птица, птица малаяВ сад мой залетела,Вить гнездо уютноеНачала несмело…
Доктор Свенссон коснулся руки Лили:
– Я получил письмо из Авесты, из мужского лагеря. От одного моего коллеги, главного врача. Он женат на венгерке.
Лили вспыхнула.
– Да, да… – пролепетала она.
– Речь о вашем двоюродном брате.
– О брате?
– Не знаю, как вам сказать. Письмо привело меня в замешательство.
Девчушка на руках Лили вдруг резко потяжелела. Она осторожно поставила ее на пол.
– Мы планировали, что он навестит меня.
Врач взял дочурку за руку. И кивнул:
– Да, об этом и речь. Разумеется, я согласен. Я разрешаю.
Лили вскрикнула и поймала руку доктора Свенссона, чтобы расцеловать ее. Главный врач с трудом ее вырвал.
Внизу, в зрительном зале, Шара пела очередной куплет.
Мне мои завистникиСчастья не простилиИ гнездо несвитоеВзяли разорили…[3]
Свенссон убрал руку за спину.
– Но вы должны знать кое-что.
– Я знаю все!
Свенссон глубоко вздохнул:
– Нет, этого вы не знаете. Ваш двоюродный брат тяжело болен.
Лили почувствовала, как что-то сдавило ей сердце.
– Да?
– Болезнь легких. Тяжелая. Необратимая. Вы понимаете немецкое слово irreversibel?
– Понимаю.
– Меня долго терзали сомнения, надо ли вам рассказывать. Но это ваш родственник. Вы должны быть в курсе. Он не заразный.
Лили погладила белокурую малышку по волосам:
– Не заразный. Я понимаю.
Когда Шара закончила песню, наступила глубокая тишина. Слышалось только, как напевала крохотная дочь Свенссона – словно откуда-то издали доносилось слабое эхо.
Свенссон приложил к губам дочери указательный палец. И эхо тоже умолкло.
– Вы, дорогая Лили, должны поберечь себя. Вы тоже еще не в порядке. Отнюдь нет.
У девушки так пересохло во рту, что она не смогла ответить.
* * *
Отцу, хоть он этого не показывал, все-таки не давал покоя диагноз Линдхольма. Дело в том, что он не поверил врачу, но укрепить его в этом неверии могло только заключение дополнительного эксперта. По-этому он попросил Якобовича, который в мирное время работал в Мишкольце санитаром хирургического отделения, оценить снимки. На практике сие означало, что нужно было взломать кабинет Линдхольма. Гарри, готовый на все, что обещало волнующие приключения, с энтузиазмом присоединился к компании.
