— Не позднее, чем вы наконец собрались уходить.
— Вас ждут.
— Похоже, только после вас; но могу поклясться, милостивый государь, вам нечего опасаться.
— Что вы имеете в виду?
— Что надо было хоть разок, по случаю, уступить мне первое место.
— Как вы осмеливаетесь думать такое?
— Я не только думаю, но и говорю: хозяйка этого дома — любовница…
— Замолчите, заклинаю вас! — воскликнул Шарль, схватив Луицци за руку.
Барон резко высвободился негодующим движением:
— Вы что, сударь, ошалели? Или взбесились?
Презрение, с которым барон произнес последние слова, озлобило Шарля; он начал наступать на Луицци:
— Да знаете ли вы, кто я?
— Чурбан неотесанный! Еще смеет защищать эту…
— Сударь! — разъярился Шарль. — Замолчите! Знаете цену вашим словам?
— Так же, как вы цену на шерсть.
— Но я знаю и цену на свинец! И я вас с ней познакомлю!
— Дуэль? О нет, сударь! Я не хочу еще раз выставить себя идиотом.
— Берегитесь! Я сумею вас заставить!
— Ну-ну, попробуйте.
— Да-да! И раньше, чем вы думаете… Завтра утром я буду у вас.
— Всегда к вашим услугам.
Барон насмешливо склонил голову, и Шарль быстрыми шагами пошел прочь.
Едва он исчез, калитка приоткрылась, и послышался трепещущий голос госпожи Дилуа.
— Входите, входите, — тихонько шепнула она.
У Луицци возникло здоровое желание отказаться.
— Ради Бога, входите же, — настаивала госпожа Дилуа.
Шарль был уже далеко, и барон решился войти. Госпожа Дилуа взяла его за руку. Бедная женщина вся дрожала; по потайной лестнице она провела Луицци к себе. Атмосфера почти невинного покоя в комнате испарилась, постель была смята. При свете единственного ночника Луицци разглядел, что госпожа Дилуа еще более раздета, чем в тот момент, когда он с ней расстался: ее тело прикрывал только ночной пеньюар, и спускалась она вниз босиком.
— Сударь, — заговорила она, — что я вам такого сделала, что вы стремитесь меня погубить?
— Погубить? Ну и что? — Луицци рассмеялся. — Не вижу в этом ничего плохого; в любом случае ваша погибель не на моей совести.
Луицци ожесточился; он уже праздновал победу — и вдруг такое унижение! Кроме того, он замерз и, чувствуя, что его обвели вокруг пальца, утратил всякую жалость.
— Неужели все, что мы тут наговорили друг другу ради забавы, вы приняли всерьез?
— А что, другие воспринимают это иначе?
— Другие? Да за кого вы меня принимаете, сударь?
— За очень даже миловидную женщину, которой очень нравится, чтобы ее любили.
— Вы в самом деле поверили, что я буду вас ждать?
— Да, действительно, я верил и надеялся…
— Хорошего же вы мнения о женщинах!
— Поверьте, сударыня, гораздо лучшего, чем они того заслуживают; ведь я считал, что вы будете одна…
— Как! Вы полагаете, что Шарль…
— Ну, ну, сударыня, сколько можно; хватит забав, как вы только что выразились. Дважды в одну ночь оказаться посмешищем — это уж слишком.
— О! Не говорите так, сударь! Простите меня. Я зашла слишком далеко в словесной игре, не думая, что вы придадите всему этому какое-то значение.
Она замолчала и, пожав плечами, с грустной досадой добавила:
— Как! Абсолютно незнакомый мужчина, которого я чуть ли не первый раз вижу… И вы могли подумать… Нет, нет, это невозможно!
— Очень даже возможно; я и сейчас так думаю.
— И всем расскажете, как только что грозились Шарлю…
— Лучше отговорите этого сопляка, так как если я буду драться с ним, то каждому, кто только пожелает, открою причину дуэли.
— А если у меня хватит влияния, чтобы остановить его, тогда что?
— О сударыня, тогда совсем другое дело; я умею хранить тайны, да между нами пока и нет никаких секретов.
— И не будет, клянусь вам!
— Как вам будет угодно, сударыня; что ж, каждый из нас волен поступать как хочет.
— Но, сударь! Я же замужем; у нас дети…
Луицци пришел в ярость и резко ответил:
— В том числе очень даже симпатичная девчушка.
— А-а, теперь я вас понимаю; явившись сюда, вы уже в достаточной степени презирали меня, чтобы надеяться на многое.
— Похоже, у меня не было нужды ни в каком предубеждении, зато вы сделали все, чтобы мне его внушить.
— А вот этого я никак не понимаю. Вы, сударь, принадлежите к миру, в котором, как я вижу, словам придают более буквальный смысл, чем в нашем кругу.
— Я из того мира, сударыня, где кокетство не превращают в средство наживы.
— Так вот вы о чем, сударь?! Раз так, вот наш договор — порвите его!
Госпожа Дилуа протянула Луицци бумаги, отвернувшись, чтобы спрятать слезы, но барон остался неумолим:
— По правде, сударыня, лучше бы нам пойти до конца… И тогда, клянусь — буду молчать до гроба…
Госпожа Дилуа с ужасом отшатнулась от него.
— В таком случае, — решил Луицци, — мне остается только откланяться.
Она зажгла свечу, и барон увидел, насколько бедная женщина бледна и расстроена; в наступившей тишине она накинула шаль и знаком пригласила его к выходу. Луицци был жестоко уязвлен столь холодным и решительным отпором.
— Подумайте же хорошенько.
— Все. Решение принято.
— Я злопамятен.
— Я чиста, мне нечего бояться, господин барон.
— Прощайте же, сударыня.
— Прощайте, сударь.
Не произнеся больше ни слова, она проводила его к выходу, и Луицци вернулся в гостиницу. В сильном возбуждении он улегся спать, особенно взволнованный тем, что собирался сделать. Наконец ему удалось забыться; проснулся же он очень поздно.
Первым делом он поинтересовался, спрашивал ли его кто-нибудь.
Получив отрицательный ответ, он подумал: «Господин Шарль, похоже, одумался… или ненаглядная госпожа все-таки уговорила своего раба?»
За завтраком барон размышлял о том, как ему лучше поведать кому-нибудь о своем приключении. Луицци ни на минуту не сомневался в правильности своих поступков. Если уж мужчины не очень скромничают насчет женщин, подаривших им блаженство, то простят ли они радости, подаренные, как им кажется, другому? Но откровенность не такое уж легкое дело, как кажется. Нужно, чтобы кто-то вас спровоцировал, иначе вы будете выглядеть безответственным и пошлым болтуном. Луицци еще не решил, к кому обратиться, как вдруг слуга доложил о визите господина Барне.
— Сам Бог послал мне его. — Луицци решил, что господин Барне должен стоить своей жены.
Нотариус оказался толстым весельчаком с приятными манерами, с хитрым и умным лицом.
— Вы оказали мне честь, господин барон, обратившись ко мне; супруга сообщила, что вы хотели бы получить сведения о капиталах маркиза дю Валя?
— Верно, верно… — подтвердил Луицци, — но меня вполне устраивает то, что я узнал от вашей жены; поскольку мои планы сейчас несколько изменились, я хотел бы знать…
— Как обстоят дела у Дилуа? Жена рассказала мне все. Отличная, процветающая фирма, господин барон, с честной и доброй женщиной во главе.
— Черт! Быстро же вы ответили!
— Это сама порядочность.
— Не возражаю; может, она еще и воплощение добродетели?
— Головой ручаюсь.
— Тем лучше для вашей жены! — захохотал Луицци. Сдержавшись, он продолжил: — Извините, но я куда меньше вас верю в женское целомудрие; вы видите женщин главным образом в день подписания брачного контракта; да, тогда — любовь, восхищение и заверения в преданности; но затем…
— У вас есть основания полагать, что госпожа Дилуа…
— Судите сами.
Здесь он поведал господину Барне все о своем ночном приключении, не переставая смеяться — и над собой в том числе. Гнусная уловка, которая обагряет руки палача, словно он и сам тоже ранен.
— Никогда бы не подумал! — воскликнул нотариус. — Никогда и ни за что! Как? Шарль?
— Да-да, Шарль, а я в это время, как часовой, охранял их покой…
— И вы вошли затем снова…
— Да, но, клянусь честью, просто так; уже в достаточной степени противно замещать мужа, чтобы тянуло занять место после любовника.
— Любовника! Госпожа Дилуа — и любовник! — повторял ошеломленный нотариус. Луицци пришел в совершенный восторг от своей проделки; развалившись в кресле, он продолжал:
— Да, старина, я всего три дня в Тулузе, но вы и представить не можете, сколько я узнал о безупречных женщинах!
— Кто бы мог подумать? — не успокаивался господин Барне. — Ну надо же, малыш Шарль… Боже мой, Боже мой, ох уж эти женщины!
— Похоже, данная особа с самого начала дала понять, что она будет творить в будущем…
— Вы правы; хорошую собаку узнаешь по породе, а она, говорят, родилась… Но это нотариальная тайна, это свято.
— Ах да! Вы, наверно, знаете немало любопытных секретов; в частности, и о маркизе дю Валь?
