Я позвонил своему адвокату и взмолился:
– Сеймур, для меня это вопрос жизни и смерти. Помоги!
Он долго ломался, но все-таки сжалился. Сеймур был очень хорошим адвокатом. Человеком с большими связями. Он не занимался такой ерундой. Сеймур Розенфельд согласился взять это дело по причине нашей дружбы и серьезного денежного вознаграждения.
Несколько раз мы приезжали к Гудману домой. На перроне в Бруклине я больше не курил. Эксперт величаво учил меня жизни и выдавал жене стандартные свидетельства о бытовом и государственном антисемитизме в Белоруссии. Его семейство осторожно поддерживало имидж отца-правдолюбца, но от правозащитной деятельности дистанцировалось. Довольно симпатичная дочь лет двадцати, американизировавшаяся программистка, угощала нас кока-колой. Для самоутверждения ела свинину. Я присутствовал при изготовлении ею холодца из свиной рульки. Девушка держала мясистое предплечье животного обеими руками и опаливала волоски над огнем газовой горелки. Яков Михайлович сохранял деланое спокойствие. Она тоже.
Первые слушания прошли стремительно. Молодой белобрысый прокурор ирландского вида сообщил суду, что жизнь евреев в Беларуси настолько устаканилась, что недавно в Минске открыли Еврейский университет. Подслеповатый грузный судья Страссер предложил перенести суд на месяц, до выяснения обстоятельств. Судья был однокашником моего адвоката. Старики давно не виделись и встретились благодаря нашему делу. Они играли друг с другом, щеголяя знанием законодательства и различных прецедентов. В перекрестье их теплых еврейских взглядов мы чувствовали себя увереннее и уютней.
В нашем деле были обидные нюансы. Выйди девушка за меня замуж неделей раньше, получила бы вид на жительство автоматически. Сейчас в законе что-то изменилось.
– Шма, Исраэль, Адонай элохейну, Адонай эхад. Это говорится громко, – учил Яков Гудман мою жену еврейским молитвам по телефону. – Барух шем Квод мальхуто лэолам ваад. А это шепотом.
Со вторых слушаний Гудмана выгнали. Он не мог объяснить, на какие средства существует и где работает.
– Мы с друзьями собираем пожертвования на строительство памятника жертвам геноцида в Минске, – повторял он. – Собрали приличную сумму, на которую можно заложить фундамент.
По-английски Гудман разговаривал на редкость плохо.
– Меня не интересует, чем вы занимаетесь со своими друзьями, – раздраженно выговорил поджарый прокурор. – Скажите, где вы работаете.
– Я лидер правозащитного движения, – попытался оправдаться свидетель. – Мы строим памятник… Собираем деньги… Вот документальное свидетельство антисемитизма в Беларуси. – Он вынул из своей папки злополучную листовку и с отчаянием прочел: «Жиды и жиденыши! Уберайтесь из нашей родной страны! Если не уедете – перебьем вас по одиночке…»
– Я попрошу вас покинуть здание суда, – сказал прокурор категорически. – Вы не можете ответить на элементарные вопросы.
Беженство супруге дали. Очень конструктивно выступил ее двоюродный брат, четко и сдержанно дал показания бывший кавалер, ситуацию с антисемитизмом осветил приглашенный юрист советского происхождения из Нью-Йорка. Сеймур Розенфельд зачитал справку из Мiнистэрства юстыцыi Рэспублiкi Беларусь. «На ваш запрос сообщаем, что общественное объединение “Еврейский университет” Министерством юстиции Республики Беларусь не регистрировалось». Я коротко рассказал о своей любви, попросил суд дать нам возможность жить и работать в Америке. Адвокат Сеймур Розенфельд и судья Уильям Страссер посудачили о том, что наш случай был бы отличным показательным примером в обучении студентов. Судья поставил кривую загогулину в судебном решении. Сначала сослепу не попал и отметил графу «отказать». Потом перечеркнул, поставил галочку в правильном месте и расписался.
Ньюарк грохотал рэпом и автомобильным движением. В витринах сверкало сусальное золото, пестрела китайская сувенирщина. Яков Михайлович Гудман поджидал нас на выходе из здания администрации. Вид у него был понурый, борода скаталась, коленки на брюках обвисли. Тяжелые черные боты казались символом его тяжкого существования: переставлять ноги в такой обуви – сущая каторга. Проходивший мимо негр баскетбольного вида потрепал старика по плечу. Тот испуганно вжался в стену.
– Я бы хотел поговорить о главном, – сказал он мне, набравшись смелости. – Я же говорил вам, что все закончится хорошо. Вот все и закончилось хорошо. Давайте еще раз повторим слова молитвы.
Я отсчитал гонорар сотенными купюрами. Мы победили. Гуляем. В конце концов, он сделал все от него зависящее.
Вечером супруга напилась. Выпила литр шведского «Абсолюта». Перенервничала, устала. Перед судом мы не спали, и я клевал носом. Позвонила бывшая подруга, у которой жена работала нянечкой, поздравила с натурализацией.
– Если хочешь, могу пристроить ее официанткой в ресторан, – сказала бывшая подруга весело. – Она хорошо готовит. Может выучиться и на повара.
Супруге сейчас было не до этого. Она пила водку, не закусывая, и рыдала.
– Я еврейка, – говорила она. – Еврейка по дедушке. Белорусы всю жизнь издевались надо мной, смеялись над моим носом. Они считали меня агентом Запада. Называли пархатой. Говорили, что такие, как я, распяли Христа и сделали революцию. Били. Пытали в застенках. Тыкали пальцем. Это правда. Настоящая правда.
Я взял зеленоватую папку с завязочками, где хранились все ее свидетельства и документы, написал на ней большими буквами «Измена родине», и зашвырнул на шкаф.
Преступление и наказание
Я бы много дал, чтоб перечитать свою первую работу по Достоевскому. Самое радикальное произведение моей жизни. Школьное сочинение, за которое я получил двойку за содержание и тройку за грамотность. Я горжусь этим результатом до сих пор. «Преступление и наказание» я не читал: писал согласно внутреннему чутью. С проблематикой был более-менее знаком. То ли понаслышке, то ли по телефильму. Раскольникова не осуждал. Если бы перед убийством он зашел ко мне, я сказал бы ему: решай сам. У каждого дела есть свои плюсы и минусы. Это было главной мыслью сочинения. Раскольникова могли ждать великие дела. Зачем я буду наступать на горло его песне?
Я считал, что все мои сочинения должен украшать звучный эпиграф. Цитаты я выдумывал с ходу и неизменно подписывал их «Проспер Мериме». «Человек – сложное, но нежное существо». Проспер Мериме. «Все люди – братья, но братья двоюродные». Проспер Мериме. Для Достоевского я решил использовать народную поговорку, которую тоже мог знать эрудированный Проспер: «Старость – не радость», – написал я, намекая на возраст процентщицы. В тексте много распространялся про Свидригайлова, расспросив о нем у соседки по парте. На всякий случай сравнил Сонечку Мармеладову с Марией Магдалиной. Других фамилий, встречающихся в романе, я не помнил. Раскольниковым откровенно восхищался. Считал, что это человек поступка, раскисший от христианских предрассудков.
Меня вызвали к завучу. Фелицата Андреевна, небольшая горбатая женщина с крашеными волосами, спросила:
– Почему ты не явился, когда я вызывала тебя месяц назад? – оглядела она меня. – Почему в джинсах?
– Сидоренко из 10 «А» сломал мне нос, – сказал я правду. – Он каратист. Я не мог появиться перед вами в таком виде. У меня затекли оба глаза.
Она рассказала мне про ударную комсомольскую стройку БАМ.
– Понял? – спросила завуч после внушительной паузы. – Вот как люди живут! Им не до заграничных пластинок.
– Понял, – сказал я и уже готов был удалиться, как в учительскую ворвался красномордый физрук и радостно сообщил, что я завалил спортивную работу.
– За весь год ни разу у меня не появился, – сказал Петр Иванович.
– Я занимался спортом, – ответил я. – Чтобы поднять общий моральный дух. На личном примере.
В комнате появилась учительница литературы с моей тетрадью в руке. Экзекуция продолжилась по нарастающей. «Как? Почему? Какое имеешь право?» Разговор получился пугающе долгим. Я улыбался. На следующий день начинались весенние каникулы.
Каникулы мы с Сашуком провели правильно. Отдыхали. Встречались погулять-покурить. Вечером шли смотреть «Капитана Врунгеля». К концу недели решили наведаться в Лагерный сад, где у памятника павшим в почетном карауле стояли наши товарищи по школе с деревянными автоматами. Дело ответственное: к Вечному огню брали лучших. Мы с Лапиным к таким не относились.
Сашук щелчком отшвырнул сигаретку в почерневший снег и победоносно высморкался. Мы стояли у подножия монумента, где огромная каменная Родина-мать протягивала винтовку своему каменному сыну. У их больших каменных ног жалкими лилипутами стояли в синих шинелях юноша и девушка из восьмого «А» класса. Оба были симметрично прыщавы и серьезны.
Мы поднялись по гранитным ступеням и засмотрелись на столбик огня, вырывавшегося из металлической пятиконечной звезды. Горелка тревожно гудела. К памяти защитников Отечества мы относились с уважением. Но к почетному караулу пиетета не испытывали.
