Вадим Месяц
Стриптиз на 115-й дороге (сборник)
© Месяц В., 2017
© Оформление. «ООО Издательсто «Э», 2017
* * *
Станция «Вавилон»
17 мая 1997 года я спрыгнул с поезда Лонг-Айлендской железной дороги, отходящего со станции «Вавилон». Поезд стремительно набирал скорость, и я долетел до самого конца платформы, приземлившись в нескольких сантиметрах от бетонного столба. Потрогав его шершавую поверхность, я понял, что остался цел чудом. Нужно прыгать на секунду раньше, сказал я себе, еще не ощущая разрушительного действия обманутого нутряного страха. Нужно научиться все рассчитывать. Даже самые нелепые ходы должны быть выверены, продолжал рассуждать я, наблюдая бойскаутов, спускающихся со ступенек виадука. Я был абсолютно трезв. Причин для самоубийства не было. Романтика давно выветрилась из головы. Сумасшествие вышло из моды. Я знал, что есть люди, испытывающие себя, но к ним не относился: у меня не хватало для этого силы сухожилий и нервов.
Я попросил сигарету у старушки в джинсовом комбинезоне. Она протянула мне сразу несколько штук тонкого «Винстона» с ментолом. Я благодарно посмотрел ей в глаза, но закурить не успел. Подошла следующая электричка, и я был внесен в нее потоком пассажиров вместе со старушкой и отрядом юных разведчиков. Я поглядывал на них всю дорогу. Они тоже смотрели на меня с любопытством и осторожным детским уважением. Казалось, мы знаем какой-то секрет, но о нем не распространяемся.
Дела мои обстояли неважно. Контракты с колледжем, где я тогда служил, подходили к концу. Новой работы я не нашел, дружил со странными, полукриминальными людьми, спал со случайными женщинами. В Америке мне было делать больше нечего. В России тоже. С другой стороны, во мне жила уверенность, что я что-то понял. Сформулировать свое знание я не смог бы даже под пытками. Но это знание держало меня не только на плаву, но и на лету.
С поезда я спрыгнул потому, что сомневался, что он идет в нужном мне направлении. Идиотская мысль. Куда могут идти поезда из Лонг-Айленда, если не в город? И тут вдруг щелчок, короткое замыкание – и я оказался у фонарного столба на перроне. Кризис среднего возраста (если он действительно существует) притупляет инстинкт самосохранения.
Я возвращался от подруги, с которой недавно познакомился на одном джазовом фестивале. В перерыве мы вышли на улицу покурить, обменялись телефонами. Дядя Вова, с которым я жил в те времена в Нью-Джерси, посоветовал сразу предложить барышне секс.
– А если она не по этой части?
– Она именно по этой части.
Он не ошибся. На следующий день мы встретились у нее на квартире на Ист-Сайде. Потом она пригласила меня на Лонг-Айленд, но домой пока не позвала, предложив остановиться в беленьком флигеле на берегу Атлантического океана.
Наши каникулы оказались короткими. Из командировки вернулся ее муж, и я был вынужден отправляться восвояси. Но я не расстраивался, считая произошедшее мелочью жизни.
Женщина считала, что с поезда я спрыгнул от переизбытка чувств. Мне это льстило.
Я вышел на Пенн-стейшн и машинально начал проталкиваться к выходу. Этим вокзалом я пользовался чаще, чем Центральным. Мне нравилось шляться по привокзальным лавкам, слушать разговоры бомжей в кабинках общественного туалета. Сегодня было не до этого. Я вышел со станции на улицу, клубящуюся киношным паром, и в пестрой толпе побрел к Таймс-сквер. Мне всегда казалось, что город чувствует мою оторванность и подспудно старается мне помочь. Миф о грубом и жестоком Нью-Йорке я не воспринял. Если он и был жесток, то ровно в той мере, насколько мне это было надо.
Я остановился в каком-то кафетерии и выпил двойную порцию «Amaretto Di Saronno», дамского ликера, к которому не прикоснулся бы ни при каких иных обстоятельствах. Напиток не взбодрил, а пролился в глотку сладким лекарственным сиропом. Я понимал, что совершил очередной идиотский поступок, но ничего не мог с собой поделать. Более того, я чувствовал, что поступки эти начинают подступать ко мне лавинообразно.
Наконец я добрался до своего дома в Джерси-Сити. Дядя Вова искоса посмотрел на меня, почувствовав неладное.
– Ты убегал от мужа по веревочной лестнице? – предположил он.
– Я пристрелил его на дуэли.
Вова холодно усмехнулся:
– И все-таки ты что-то замыслил…
Он оказался прав, хотя никаких специальных планов я не строил. Мы поели вареной картошки с селедкой из местного русского магазина. Он предложил водки, но я отказался. Страх настигал меня непостижимым образом: вроде бы ничего не изменилось, но я уже стал другим человеком.
– Что случилось? – спросил дядя Вова тревожно. – Ты не хочешь водки?
– Я прыгнул с поезда, – сказал я. – Я прыгнул с поезда на станции Вавилон.
– Ты деградируешь, – сказал дядя Вова. – Скоро ты начнешь резать себе вены и травиться димедролом. Тебя надо изолировать от общества.
К нам зашел Большой Василий, мгновенно оценил обстановку и повез меня обратно в город – как он сказал, развеяться. Я повиновался. Мы посетили насколько русских ресторанов. Встреченные знакомцы как один сообщали мне, что я очень изменился.
– Ты заматерел, – говорили они, но это вряд ли можно было считать комплиментом. Как вообще можно повзрослеть за два-три часа?
Вскоре я пел, как «ночью прыгал из электрички», бахвалился, меча налево и направо окурки и оскорбления. От запоздалого страха я почувствовал обретение каких-то особенных прав. Слово «Вавилон» наполнилось для меня смыслом, отдающим непролитой кровью и предсмертным знанием языка, которым пользовались люди до момента его безжалостного распыления. Общение с людьми происходило теперь на фоне вечности, которая вроде бы на мгновение показала мне свои горизонты. Человеческие лица слились в одно неприятное пятно. Прикосновения к знакомым и незнакомым женщинам приобрели покровительственный характер. Любое освещенное помещение представлялось родным домом. Судьба и на этот раз взглянула на меня сквозь пальцы, вновь оставив живым и невредимым.
В «Русском самоваре» мы встретили Сельму Вирт с ухажером, профессиональным карточным игроком. Мы прошли в помещение и расположились у них за столиком.
– Я сделал предложение твоей Сельме неделю назад, – сказал я Борису, здороваясь. – Теперь жду, как решится моя судьба.
– Я в курсе, – сказал картежник. – Она обдумывает твою идею. Я выступаю в роли психоаналитика.
В его словах звучало что-то обидное. Мои слова тоже были не очень вежливы. Мы угостились клюквенной настойкой, подняв тост за безумство храбрых. Я сходил неровным шагом на поклон к хозяину ресторана. Тот обнял меня и попросил вести себя потише.
В ресторане ужинал российский театр «Современник». Когда-то в подростковом возрасте я встречался с ними в уютном провинциальном городке на берегу реки. Будущее казалось мне бескрайним и светлым. Я оканчивал десятый класс. Труппа театра приехала на гастроли в наш родной город. Отец дружил с актерами, они приходили к нам в гости. Табаков звонил по телефону и кричал голосом мультипликационного персонажа: «Генка! Генка!» Его жена, Люся Крылова, делилась планами о покупке нового гаража. Галина Волчек задвигала монументальные тосты. Красавица Неелова называла меня красавцем…
Пьяная сентиментальность подступила к горлу, и я подошел к одному из артистических столиков.
Я рассказывал историю совместного отдыха с Олегом Табаковым на туристической базе, куда мы отправились с отцом и его товарищами на выходные. Осетры, снятые с самоловов, плясали на дощатом столе, врытом в землю на берегу Оби. Спирт рекой лился из алюминиевых канистр по алюминиевым кружкам. Я говорил не об общении со знаменитостью, я вспоминал черты утраченного рая.
– Утром я шел из барака в сортир, – рассказывал я, – и повстречал вашего Шелленберга. – Вы туда, а мы оттуда, пошутил он.
Меня брезгливо слушали, приподнимая иногда полунаполненные бокалы.
– Тогда, на реке, я признался, что с некоторых пор боюсь прыгать в воду вниз головой: прыгал в детстве и получил травму.
– Ну и не прыгай, – ответил мне Табаков философски. – Я, к примеру, не умею плавать и вовсе не хочу этому научиться. Оставь силы на что-нибудь другое.
Я пробрался к знакомому таперу и попросил сыграть Вертинского. Взял микрофон и заголосил «Ваши пальцы пахнут ладаном», но забыл слова после «дьякон седенький». Пригласил проходящую мимо женщину на медленный танец. Она была в желтом шуршащем платье, дородная, выше меня на голову. Сказала, что собирается издавать в Нью-Йорке модный журнал «Птюч».
– У вас удивительно пустые глаза, – сказал я ей, танцуя.
Вскоре Василий увел меня. Когда они с Борисом выходили на улицу покурить, Сельма сообщила мне серьезным тоном, что ее парень выражал искреннее беспокойство за мое психическое здоровье. Он сказал ей, что ему меня жалко. Что он хочет мне помочь, но не знает как.
