– В Новый Дом вас свести, твоё благородие?
Дядя наотрез отказался, пожелал сразу полезть под землю. Так он выразился.
Как скажете, как скажете, молвил в уме десятник, потёр плешь, велел дяде надеть шляпу и повёл, мощно закрыв на мгновение весь свет спиной-комодом.
– Командор вас хоть покормил на орбите-то?
Редактор словно бы удивился, что так вольно говорят о командоре, но справился.
– Да… премного благодарен.
– Полезли, пан?
– Полезли. – Только и вякнул бедняга-редактор.
В полутьме коридора жар не ослабел, только ядовитее сделался, сушь подземелья полезла в горло нехорошо. Десятник объяснял, роняя грубые весомые слова:
– Вниз в голову спуск. Вроде как в кроличью нору.
Интересно, что кролик думает. Так, трясясь и страдая, что выглядит смешно, подумал посетитель.
– Дробилка.
– Винт.
– Метла бабья.
Десятник осклабился, вертя в пазах что-то вроде большого совка для мусора.
– Садишься, аккурат, той штукой, что для того завсегда снаряжена, едешь. В трудных местах.
Речка руды блеск источала, понравившийся редактору, почитавшему кое-что в литературе.
– Богатая.
Почему шахтёры все такие красивые, подумал он. Сплошь лбы, носы и подбородки – все такое рельефное, как у высших с Нибиру не увидишь часто.
Жгучий короткий кашель одного из них, видного атлета-старика испугал его. Тот был в робе, прочие в деликатных длинных трусах. Десятник понял.
– Они не при краватке, панычу. – Трогая место, зарезервированное цивилизацией для галстука, объяснил он. – Дюже жарко.
Редактор оглядывал новый мир – особенно всё-таки изумляли рабочие. Все шахтёры сродни Хорсам. Десятник, с которым он демократично поделился мыслью, сделал губы:
– Мабуть, Хорсы тута и зародились, постепенно, знать, почернели.
И загоготал так, что сделался лешим из сказки. Потом прервал смех, засветил вежливо фонарём в лапе в личико редактору, оглядел.
– Да вы здесь кабыть бывали. При свете не признал. А тута возраст изгладился, вы помолодели, господин, смотрю… бывали?
Тот улыбнулся бледно.
– Да… бывал.
Они возвращались. Вагончик напоследок подкинул его. Он с ужасом оглядел пустое пространство, где играло смертное Солнце, кладбище руды.
«Не забыть».
– Простым, так сказать, солдатом.
– Теперь-ка вы, – прищурился, – генерал?
Тот пожал плечом. Предположил с робостью:
– Ну, полковник?
Десятник занёс лапу, и тот едва заметно пожался, но лапа опустилась милосердно на плечо. Редактор не поморщился. Страшные работяги усмехались вдалеке. Редактор видел зубы на чёрных лицах.
– У нас тута имеется полковник. – Поднял десятник бровь густую с усилием тысячелетней игривости. – Хороша.
– Дама?
– Сказано – полковник. А чего вы тогда не остались? Целинку подымать? Самое для молодых дело.
Редактору тут показалось уже нарушение субординации, но он сдержал внутри поднимающееся давно возмущение – с той минуты, как командор Энлиль сир Ану молвил ему, сажая одной рукой катер, другой же протягивая ему блокнот-навигатор: «Господин редактор, позаботьтесь о себе на нашей земле».
– Не сложилось.
– А.
Их земля, видите ли. Колония вы. В новостях с уважением, но всегда в меру, в меру. Мера – черта божественная. А тут – гонор, звезда светит, как в сломавшемся солярии, низший класс свободен в словах и жестикуляции.
Сам командор, конечно, внушал уважение беспредельное – но и он, с природным золотым венцом, с чистейшим профилем, с покрасневшей благородной кожей на запавших щеках и выбритом подбородке, – оказался всё же не таким, как ожидалось в редакции.
Царский главный сын был худой и сильный, слишком выставились кости глазниц, что-то непонятно жестокое померещилось в добрых глазах, голубых, в соломенных ресницах, слипшихся от того, что командор вспотел, управляя катером, рассчитанным на команду, один. А на шее порез от чрезмерно трудолюбивого бритья. Эта чрезмерность во всём – без края степь не степь, непрорванное пламя под жёлтой выжженной землёй, пугающая неприкрытая нагота труда, пот крепкий как духи. Страсти чувствуются, как в монастыре, где собрали слишком много бывших разбойников.
Говорит главком нарочито тихо, будто горлышко сдавило. Будто напугать не хочет. И это-то пугает. Кто они? Аннунаки?
Десятник позвал:
– Ваше это благородие, ступай умоисси. Я до хозяина.
Энки громко сказал, почти не щурясь на этот лукавый свет:
– Летит и светится моя судьба.
Десятник, гигантским задом к нему, разворачивая свёртки, отозвался с одышкой:
– Чего?
– Я сны хорошие видел. – Пояснил, улыбаясь.
Сны хозяина десятника не интересовали. Он распрямился с кряканьем или кряхтеньем.
– Это вот. На-ка.
Энки принялся помогать разматывать трос, вытягивая, как фокусник изо рта, из свёртка:
– А ты, Силыч, сны-то видишь?
– Бывало.
Десятник мигнул.
– Бывало.
Энки погрозил.
– Не те. Ты вот, я не пойму, крякаешь или кряхтишь?
Десятник вдруг улыбнулся.
– Сам, хозяин, вот уже тысяч двадцать лет понять не могу.
Энки по-женски вздохнул, перехватив трос через вздувшуюся крупными мышцами красно-коричневую руку.
– По-эридиански время считаешь.
– Где живу, об том и считаю. – Не вполне грамотно, но внятно срезал.
Энки закрепил трос. Рожа хозяйская, славная и ладная, блестящая, как ботинок, обросший щетиной, выглядела озабоченной.
– Слабоват.
– И не говори, сир. Такой волосню бабе завязывать бы не дал. Оборвётся.
Побросали связки пудового троса на крюки, ещё поругали качество. Энки вышел на солнышко, ужасно насвистывая, постоял, мирно подставляя тело в протёртой светом одежде тому же свету – терзай меня, терзай.
Десятник вылез из норы плешью-красавицей, посмотрел.
– Рубаху смени, хозяин.
Энки, сделавший пару шагов по каменистому выцветшему пятаку, оглянулся.
– Лётчик, что ль, герпес какой привёз?
– Газетчика.
– Ага.
Пошёл. Не оглядываясь, вытянул руку, махнул.
– Сменю.
Перешёл диспетчерский путевик, сунулся в конфетную будку – пощупал пятернёй «конфеты» – большие баллоны с эрзац-электричеством. Выходя, вспомнил наказ десятника и принялся стаскивать рубаху. Энлиль стоял возле будки. Братец, чистенький и беленький – картинка – сразу рассердился, но поздоровался хорошо и спокойно. Пожимая грязной широкой ладонью узкую сильную ладонь, Энки спросил:
– Сам как?
– Твоими молитвами. – Сухо ответил командор – не любил разбитного лексикона. И начал:
– Тут редактор главного столичного еженедельника.
Энки насупился.
– Не знал, что в Шуруппаке есть еженедельники, кроме еженедельных походов в… Ты понял? Или ты уже до того дотрудился, что не понял? Правда, у Нин в медпункте есть стенгазета. Про москитов.
Энки шумно почесался.
– Прекрати. Чтоб вёл себя.
– Есть, сир.
– И почему ты голый?
Энки обрадовался, подбоченился с зажатой в кулаке рубахой.
– Жарко!
– Приведи себя в нормальный вид. Нам не хватало колоритных снимков.
– Пусть женщины радуются, жестокий. И что вы раскомандовались мною?
Энлиль удовлетворенно кивнул.
– Твой вышибала тебе слюнявчики меняет. Хорошо, хоть кого-то слушаешь.
Энки уходя, обернулся:
– Так ты понял? Про москитов? Сильно кусают, черти. Меня вот укусили. Хочешь, покажу? Ты не забудешь.
– Ты куда? – (Не в норме, никогда не кудакает.)
Энки воздел руки, опустил…
– Туда, куда и царские сыновья своими ногами ходят. Можно?
– А ты бы мог не всё жестами объяснять? Я понимаю вербалку.
– Тогда в медпункт сходи. Раз у тебя с вербалкой хорошо.
Энлиль, хоть и так на осанку не жаловался – будто ему линейку к спине привязали, – ещё чутка распрямился, как парень на поле боя, которому врага на спине нести сто вёрст. Выгоревший мундир натянулся на плечах наотлёт, глаза потемнели.
Энки гаденько улыбнулся.
– Сходи, сходи.
Энлиль посмотрел на отвернувшегося и передёрнувшего плечами Энки. Тот обернулся и проорал издалека:
– А ты куда?
Энлиль крикнул:
– На кудыкину гору!
Энки кивнул – расслышал, и, отойдя, подскочил и вдарил подмёткой о подмётку. Достигается, очевидно, длительными упражнениями.
В таком-то вот неплохом настроении решил Энки побывать по дорожке домой – помоюсь, что ли, в самом деле – у сестры.
Он открыл купол их семейным общим знаком, начертив его по дрожащему от зноя мареву указательным перстом. Белый домик, калитка. Высокое до полу окно в сад, блестят белейшие нежнейшие занавески, которые то неподвижны, то расхаживают от ветерка с полянки.
Энки любовно, с благоговением чумазого мужика отодвигая занавески, залез в окно, прошёлся по комнате. Свет Звезды обуздан. Комната нибирийской девы, притом девы учёной. Ах, маленькая наша…
