– Не, ну, сестра, давай мы его на свидание пригласим.
– Сразу вдвоём?
– Будет чего в бортовом журнале на старости лет почитать, ага.
– Тише… тише. – Укорил Энки. – Может, тут сейчас находится будущая мать моих детей.
Иштар заоглядывалась, шевеля губами.
– Ты что, ты что это волшебными губками шевелишь?
– Подсчитываю число возможных генетических комбинаций
Сглотнув как змея цыплёнка, военная девица повела бокалом.
– Она таких больших чисел не знает. У нас в хедере считали, пока пальцы не кончатся и точка.
– Кто? Будущая мать?
Энки разглядывал трёх девушек, с которыми танцевал.
– А вот эта-то… – Задумчиво сказал он и умолк.
Одна из них смотрела на север. Энки туда взглянул и окликнул:
– Энлиль, мы вот тут думаем, а вдруг тут будущая мать твоих детей
– Дедушке отбейте. В космос. Тётя Антея по старой памяти организует день отнятия от груди.
– Ну, хватит.
Иштар возмутилась.
– Смотрите, как про дедушку сказали, весь напрягся…
– Власть это безумие, глядящее из наших глаз. – Рассеянно проговорил Энки. – А что я сегодня видел…
Девочки, однако, не заинтересовались.
– Пора спать, – зевая неприкрыто, оповестила Иштар военную девицу. – Пойдем, дорогая, расплетём косы, распустим корсеты и всласть начирикаемся как две сонные птички, выучившие новые слова.
– О ком, о ком?
– Например, об этом пуленепробиваемом.
Она обратилась к стоящему позади и улыбающемуся монаху:
– И почему, святой отец, если мы предназначены Абу-Решитом для жизни и страсти, нам так трудно просыпаться по утрам?
Монах, небольшой, жилистый и смуглый, внимательно взглянул на девушку. Глаза его, непонятного цвета, были до того умны, что излучали мысль, как осязаемое вещество. Нин, которая вернулась, потому что Энки захотелось посмотреть в восточное окно, вспомнила глаза существа с побережья.
Иштар с притворным смущением пробормотала:
– Быть может, с моей стороны дерзость обращаться к вам?
Монах, улыбаясь, отрицательно покачал головой, и блик свечи раздвоился на его золотых рожках, вбитых в бритый череп. Пергаментная кожа вокруг участков сочленения плоти и металла собралась складками.
– Знаете, леди… – сказал он очень низким и тихим голосом, – некоторые думают, что нас создал не Абу-Решит, а такие же грешные создания, как мы сами.
– Силы зла?
– О нет… ну, почему сразу… грешные, говорю.
– Ох, сударь… в смысле… ну, я удивлена. Вот наша Нин создаёт всяких созданий… так с ума со страху сойдёшь. Вы поверьте.
– Тавтология. – Заявил Энки.
– Чего?
– Создания… создаёт… – Авторитетно объяснял желающим Энки и прикусил кончик языка под взглядом Иштар. – Ой.
– И что же, святой отец, вот такие, как она?
Священник повернулся к Нин, та смутилась, милая девочка.
– Учёные, как дети. – Сказал он и его слова поднялись из глубины невысказанных мыслей как плавник акулы. – Всегда невинны и делают добро, ну, или зло. То, сё.
– Ну, это вылитый портрет нашего Энки. Дядюшка, что тебе мама в детстве говорила? Эй, Энлиль, что тётя Эри говорила?
Гостиная опустела, только камин и не думал гаснуть. Существа на ковре получили возможность порезвиться, но ничьё вдохновенное воображение не растолкало их.
Уборка помещения была оставлена на завтра. Как раз в этот момент Энлиль объяснял мачехе, провожая её в отведённое высокой гостье крыло дома:
– Тётя Эри, персонала у нас нет. Накладно.
– Кто будет пылесосить?
– Те, кто не пойдёт на работу.
– Я не пойду.
Энлиль улыбнулся, но поспешил убедить Эри, что гостям они пылесосить не позволят.
– Ах, да, – вспомнил он. – Завтра Девятый день. Кажется, это выходной.
Из чего Эри поняла, как относится к своему долгу её пасынок.
Толкнув дверь, Энлиль пропустил даму.
2
…Если в третий раз употребить слово «растерянность», то придётся признать, что Энки был растерян. Он сидел на подоконнике третьего этажа. Устроившись на корточках, он смотрел, как расходятся гости. Видел он и ореол лунного света вокруг затылка Нин. Она ушла.
Если бы кто задрал голову, то, пожалуй, мог испугаться. Чёрная фигура в окне опустевшего дома выглядела, как страница из книги сказок про домовых.
Энки вернулся в Гостиную. Он смотрел в огонь, и его быстрый ум метался от одного вспыхивающего огонька к другому, гаснущему в прахе. Мысль к мысли. Не стоит преувеличивать глубину его состояния – Энки был вполне доволен собой. Просто растерянность (четвёртый раз) не оставляла его. То, чего он не понимал, не мог он и чувствовать. Но растерянность (пятый раз)…
И в такую-то минуту внезапное вмешательство обрадовало его. Что может быть приятнее, чем голос молодой девушки? Вдобавок голос свидетельствовал о хорошем настроении. Голос сказал:
– Мистрис Эри и мистрис Антея. Две любви рокового мужчины и обаятельного царя Ану. Они ведь встретились совсем молодыми, я не ошибаюсь?
Энки обернулся из своей лягушачьей позы. На подоконнике сидела одна из тех медсестричек, с которыми так хорошо наплясался Энки.
Энки, не медля ни мгновения, вырос на фоне камина, выпрямился, сложил руки на груди и привалившись плечом к стене, устроил в глазах целое столпотворение световых эффектов.
– Завтра можно выспаться. – Подала кодовую реплику девочка.
От этих слов у каждого трудящегося аннунака срабатывает не условный, а безусловный рефлекс: за этими словами следует потягивание и позёвывание (вне зависимости от степени воспитанности), блеск глаз.
Энки всё это проделал, и девушка тоже, едва не свалившись с подоконника, что было просто очаровательно.
Она была стройна, мила, светловолоса.
– Я стремлюсь из тьмы в свет, ибо рождён в том часу нибирийского утра, когда был сотворён мир. – Сказал Энки, совершив ритуал.
Девочка что-то ответила ему. Энки что-то сказал ей. Вопреки своему заявлению, он потихоньку покинул территорию огня и приблизился к подоконнику. Барышня выглядела фея феей, не хуже духа местности, которого обидел Энки, и внушала самое почтительное восхищение. Разговаривать с ней было чудесно, одно удовольствие. Так с обидой подумал Энки.
Только он так подумал, дверь распахнулась.
Девушка на полуслове замолчала. Оба смотрели на молчаливую и почему-то нисколько не смутившуюся Нин.
Сестра милосердия без малейшего милосердия припомнила что-то виденное сегодня на балу. Но когда она решила найти взгляд Нин, чтобы дать ей это понять, выяснилось, что решения и взгляды следует расходовать не так опрометчиво.
Девушки посмотрели друг на друга. Медсестричка слезла с подоконника, вероятно, в уме отсчитывая до девяти. Она нашла в себе силы снова пробормотать кодовую фразу.
Нин сказала:
– Да, ну. Выходной, значит. Что ж, иди.
Интонация её ясно говорила: «Не привези мы с собой эту профсоюзную заразу, я бы тебе устроила выходной».
– Ну, я это, я туда. – Сказала, испугавшись, медсестра, и показала во тьму и хлад арки выхода.
– Да, да. – Холодно подтвердила Нин.
– Позаботься о себе! – Прикрикнул вслед Энки.
Нин сказала:
– Будь любезен.
И, не оглядываясь, прошла несколько шагов. Энки понял, куда она идёт.
Камин неистовствовал, слегка обиженный, что о нём позабыли. Теперь же он расшевелился. Она сказала так, как обычно начинают долгий разговор:
– Ну, Энки.
Он понурился.
– Да? – Смиренно.
– Вот. – Жёстко.
Показала тонкой белой рукой на вырвавшийся рог пламени, долго, как нарочно, державшийся в воздухе, будто не из огня сделался, а из более плотной материи.
– Что?
– Вот! Ты же сказал?
Энки понял не сразу, но сразу согласился с апломбом и, выпрямившись, посмотрел направо, налево и на неё:
– Я виноват.
– Ты виноват.
– Я страшно, страшно виноват.
– Ты очень виноват, Энки. Потому – делай.
– Что?
– Про огонь ты сказал?
– Ну, да… – Неуверенно.
– И что?
– Ты правильно делаешь, что казнишь меня.
– Конечно, правильно. Прыгай.
Подбородочком показала. Энки неуверенно посмотрел в камин.
– Что, сюда… вот ты то, что я подумал, имела в виду?
– Имела.
– Но?
– Не прыгнешь? А я бы тебя простила.
– Правда? – С надеждой.
И он сделал рукой движение к мягкому потоку горячего воздуха.
Нин спросила:
– Красиво, да? – Протянув руку, щёлкнула задвижкой, и распахнула воротца решётки. Мелькнувшая в пламени головка змеи сказала: «Тс». Нин к этому прибавила:
– И поступок был бы красив. Искупление, Энки!
Оттеснила его к огненному жерлу. У него в ушах зашумело. Последовал пируэт, и Энки, отступив, оказался спиной к огню. Гордость не позволяла ему шевельнуться, хотя сзади грозно накатывал семейный воздух очага Ану.
– Ты заманивал меня три месяца, приглашал сыграть в тучку и дождик, и, когда я отозвалась – ты оскорбил меня, ты меня отверг.
