—Конечно, батюшка! Когда он дома вечерами и детей уложим, стараемся вечерниемолитовки, а когда и канон умилительный или Акафист Матушке Божьей, или святымкому-нибудь вместе почитать, — так нам ещё батюшка Лаврентий заповедал!Псалтирь читаем, иногда полуночницу, если времени и сил хватает… Стараемсячитать поочерёдно — супруг одну молитовку, другую я!
—Вот видишь, фундамент у тебя для умного делания есть! Так ты попробуй, как ятебе сейчас рассказал, соединять молитву общую с Иисусовой! Не сразу, конечно,получаться будет, но при старании пойдёт! И ты сама увидишь, каковы будут плодытвоего старанья! А как увидишь, то придёшь и мне расскажешь — ну, «дерзай,дщерь»!
—Благословите, батюшка, стараться…
—Бог благословит! Трудись!
ГЛАВА 10
Покаяннымколокольчиком прозвенел в дышащем жизнью пространстве храма пятидесятый псалом:
«Милостиюи щедротами и человеколюбием Единородного Твоего Сына, с Нимже благословен еси,со Пресвятым, Благим и Животворящим Твоим Духом, ныне и присно и во векивеков!» — донёсся из алтаря возглас служащего иеромонаха отца Иосифа.
—Аминь! — слегка нестройно, но в простоте искренно подтвердил по-будничномумалочисленный братский хор и, подхватив перезаданный регентом тон,тревожно-собранно запел первый ирмос канона, — «Яко по суху пешешествовавИзраиль…».
МатьСелафиила, неторопливо внимая действию в себе непрестанного течения Иисусовоймолитвы, вдруг ощутила в окружающем её наполненном мягким дыханием благодатидуховном пространстве, как бы возникший из неоткуда, некий диссонанс, словно вблагоухающем воздухе цветника вдруг потянуло запашком палёной резины с соседнейсвалки.
—Явились, незваныши, — по-стариковски проворчала себе под нос старая схимница, —всё шлындают, пакостники…
«Пакостниками»мать Селафиила называла бесов.
Впервый раз Маша увидела нечисть в 1932 году, когда взяла на себя сугубыймолитвенный подвиг, измученная переживаниями за оставшихся в Малороссии братьеви сестер, с которыми внезапно прервалась всякая связь, при том, что слухи обужасах расползавшегося по Украине «голодомора», о жестокостях «заград-отрядов»,о миллионах умирающих с голоду крестьян, несмотря на всю мощь сталинскойпропагандистской машины, всё равно проникали в народ.
Тридцатьдевять ночей, уложив спать теперь уже троих дочек и дождавшись, когдаравномерно задышит у стены младенчески- тихо засыпающий супруг, Маша тихоньковыскальзывала из-под одеяла с супружеского ложа, на цыпочках выходила в сенцыи, поставив перед собою маленькую икону Нерукотворного Спаса, брала в рукичётки и начинала, кладя земной поклон на каждой молитве, с усилием сердцагорячим шёпотом произносить:
—Господи! Иисусе Христе! Сыне Божий! Помилуй и спаси моих братиков и сестрёнок!
Невидев их около десяти лет, зная, что все они выросли и стали намного взрослее,чем были, когда их отправляли на Украину, а старший из них — Тимофей — дажеуспел жениться, Маша всё равно представляла их себе такими, какими видела их впоследний раз, когда устраивала их поудобней в сене на подводе, увозившей их изеё жизни, — маленькими, испуганными и родными.
ОбычноМаша успевала к рассвету сотворить около тысячи поклонов, в иные ночи и чутьбольше. С рассветом, обессиленная, она падала почти без чувств на стоящие всенцах узлы с тряпками, чтобы, очнувшись из полузабытья минут черезтридцать-сорок, идти в дом на призывный плач всех ранее просыпавшейся младшейдоченьки Дарьюшки.
Всороковую ночь, воспользовавшись отъездом Григория Матвеича на два дня порабочим делам, Маша встала на молитву раньше, возникшее за время подвига сухоеизмождение тела не мешало горению духа, и молитва в ту ночь текла особенногорячо. Ближе к утру Маша вдруг начала чувствовать, что она в сенцах не одна.
Причёмкак-то не по-хорошему не одна. Некто своим присутствием явно сбивал её уженастроенный молитвенный ритм, мешая ей сосредоточить силы сердца и ума вгорячей искренней мольбе за братьев и сестёр.
Стараясьне сбиваться и не потерять того смиренно-радостного состояния души, чтовозникало у неё от ощущения «обратной связи», «услышанности», «принимаемости»её молитв, которое появлялось после третьей-четвёртой сотницы поклонов и непрекращалось уже до конца её ночного подвига, Маша сосредоточила всё вниманиена смысле произносимых слов молитвы.
Однакоэто ей не помогло.
Мертвящийхолодок стал пробираться по спине от кобчика, взбираясь вверх до основаниячерепа и расползаясь под кожей головы, вздымал торчком волосы. Она впервые вжизни ощутила, как помимо воли её охватывает ужас; слова «мороз по коже»оказались вовсе не прибауткой, а реальностью, которая заставляет невольнотрепетать живую душу, парализуя волю и гася рассудок.
Машапочувствовала, что источник сжимающего всё её естество мертвящего ужасанаходится где-то слева и сзади и что, если она не обернётся и не встретится сэтой вражьей силой «лицом к лицу», то может просто потерять рассудок от безумногостраха.
Стиснувв побелевшей от напряжения кисти руки затёртые «намоленные» крёстнины чётки,Маша усилием всех сил души заставила своё тело подчиниться команде разума иповернуться вместе со взглядом в направление источника зла.
Источникэтот своим видом, скорее, удивил молитвенницу, чем усилил в ней ощущениестраха. В углу на чемодане, лежащем поверх двух поставленных друг на другасундуках, сидела обезьяна. Точнее сказать, существо, своим внешним видом извсех живых существ, известных Маше, более всех напоминавшее именно мартышку,сутулую, мохнатую свалявшейся и грязной шерстью, с облезлыми локтями и коленямикривых и узловатых конечностей.
Одналишь безумная злоба, горящая в близко посаженных друг к другу в глубине чёрныхглазниц жёлтых глазах, выдавала в этом создании существо, явно не принадлежащеек земному миру животных. К тому же на голове сей твари была криво одетакакая-то обшарпанная, помятая местами, словно на театральной помойкеподобранная, царская корона. От этой гадкой образины почти видимым образомтекли к Маше струи леденящего душу страха и омерзения.
Существопошевелилось и, прожигая Машу полным ненависти взглядом, скорчило гримасу.
—Я Царь Земной, поклонись мне! — потребовало существо. Ни звука не прозвучало вночной тишине, слова мерзкой образины, словно невидимые волны, проникли сквозьпространство земного мира и достигли сознания Маши.
—Нет! Лучше умру! — смогла лишь мысленно ответить Маша.
—Умрёшь мучительно и страшно, и душа твоя попадёт в мою полную власть! Лучшепоклонись мне сейчас, чтобы мне не предавать тебя потом мучениям за отказвоздать мне законные почести!
—Ты не царь, ты лжёшь! — снова мысленно ответила Маша.
—Я не просто царь, я царь всего видимого и невидимого мира! — осклабилоськрошащимися страшными зубами существо. — У меня твои братья и сёстры, онипоклонились мне и признали моё царство. Ты хочешь их увидеть?
—Хочу! — вздрогнула от неожиданности Маша.
—Тогда поклонись мне, и я дам тебе увидеться с ними!
—Не отвечай, молись, с ним нельзя разговаривать! — вдруг кто-то тихо прошепталей в правое ухо, овеяв щёку нежным теплом.
Машасловно проснулась. В мгновенье ока она вдруг поняла, что происходит с ней и ктос ней говорит. Ведь сколько раз она читала о подобном в «Житиях» и другихдуховных книгах!
Однакореальность потустороннего бытия так неожиданно и страшно обрушилась на молодуюподвижницу, что она даже и подумать не успела о том, что с ней можетпроисходить такое же, как то, о чём она читала….
—Спасибо! — первое, что она смогла ответить, скорее, механически, чем осознанно,обратившись в сторону источника пришедшего к ней вразумления.
—Отче наш! Иже еси на Небесех! — переламывая в себе парализованное страхоместество, начала Маша. — Да святится Имя Твое! Да придет Царствие Твое!
—Перестань! — раздался в её мозгу остервенелый визг «обезьяны». — Иначе тыникогда не увидишь братьев и сестёр! Они мертвы! Они у меня! Я их хозяиннавечно!
—Да будет воля Твоя яко на Небеси и на земли! — всё увереннее продолжала Маша.Её душа и тело словно стали оттаивать, согреваясь в теплоте молитвы. — Хлеб нашнасущный даждь нам днесь, и остави нам долги наша, якоже и мы оставляемдолжником нашим!
