Решающей в ожесточенной антирусской пропаганде начала войны была, однако, внутриполитическая функция. Для нового большинства в рейхстаге, сдвинувшегося после выборов 1912 г. далеко влево, и прежде всего для СДПГ (Социал-демократической партии Германии) как второй по количеству депутатов партии, «оборонительная война» против России представляла собой единственно возможный легитимный мостик, позволявший проголосовать за военные кредиты и принять активное участие в военных усилиях рейха. При этом энергичная многословная агитация социал-демократов против царизма как «кровавого гнезда европейской реакции, врага всяческого прогресса и культуры, смертельного врага демократии и свободы» прикрывалась не только почтенной традицией от Маркса и Энгельса до Бебеля. Она ссылалась и на резолюции международного социалистического конгресса 1912 г. в Базеле. На нем царизм — с учетом последней балканской войны — в который раз, вполне в духе риторики XIX столетия, клеймился как «враг демократии», «приближение гибели которого весь Интернационал должен рассматривать как одну из самых благородных своих задач»{113}.
Лишь ссылкой на эти якобы единодушные и однозначные высказывания общеевропейских и даже французских и российских социал-демократов руководство СДП Г в августе 1914 г. могло оправдать объявление войны рейхом «союзникам царизма» — Франции и Англии. При этом ее собственная агитация против «московитов» и «царистского деспотизма» была во многом устаревшей и двусмысленной, почти лицемерной. Ибо и социал-демократы уже давно встали на рельсы активной германской «мировой политики». Все более широкие партийные и профсоюзные круги усваивали аргумент, согласно которому «рабочие места и благосостояние могут быть обеспечены лишь благодаря защите от “экономического удушения” и “изоляции от мирового рынка”, осуществляемых Антантой: под этой защитой подразумевались возможность свободной торговли и “открытая дверь” — или владение колониями»{114}. Этот постепенный политический поворот нашел зримое выражение в осторожном одобрении колониальной политики и в поддержке сильно выросшего оборонного бюджета на 1913 год.
Соответственно социал-демократические формулировки целей войны носили двусмысленный характер. Так, официально заявлялось{115}, что лишь в том случае, если удастся помешать «Франции и Англии предотвращать свержение царизма», будет расчищен путь к желаемому взаимопониманию между «тремя культурными державами» — Англией, Францией и Германией. В переводе на общепонятный язык это означало, что социал-демократическое руководство на Западе выступало за «мир с сохранением статус-кво», однако, как позднее сетовал Шейдеман, «не нашло по ту сторону Ла-Манша или Вогезов руки, готовой ответить на рукопожатие»{116}. И наоборот, в отношении Востока провозглашалась цель «освобождения наций… от московитов»{117}, дабы сразу создать пространство для политических маневров и крупномасштабных военных действий.
Мировая война как пропагандистская война
Первая мировая война по праву считается первой «пропагандистской войной» современности. Однако эта формула оказывается слишком узкой там, где речь идет о мировоззренческих трансформациях внутри страны. Действительно, именно в Германии все пропагандистские акции официальных органов за короткое время были превзойдены потоком спонтанных выражений лояльности, разнообразных по характеру и уровню. Более продолжительное воздействие, чем все вспышки спонтанной или организованной пропаганды ненависти и лирических военных эмоций, оказывали при этом бесчисленные статьи и перепечатки речей поэтов и философов, в которых, по словам Томаса Манна, говорилось об «истолковании, прославлении, углублении» великой схватки народов{118}.
Этим высказываниям не откажешь в искренности. «Бурным приливным потокам»{119} немецкой литературы времен Первой мировой войны было присуще нечто даже чересчур искреннее. Речь шла об оригинальной духовной продукции и, во всяком случае, скорее о потоке призывов и постулатов, идущем снизу вверх, чем об управляемой пропаганде сверху вниз. По своей сути эта литература была также не столько популистской и агитационной, сколько серьезной и исповедальной, В ней, строго говоря, формулировалась идеология, или, если воспользоваться понятием, ставшим всеобщим достоянием с рубежа веков, — мировоззрение. Мировая война явилась мощным генератором «немецкого мировоззрения», т. е. утверждения «немецкой сущности», категорически несовместимой с мировоззрением и сущностью врагов и отличной от них{120}.
Но едва ли по-другому обстояли дела у военных противников Германии. Подробное исследование, вероятно, показало бы, что и представление «Запада» о себе самом как культурно-политическом единстве сформировалось лишь в британской, французской и американской литературе этих лет, посвященной мировой войне. До 1914 г. никому бы в голову не пришло утверждать, что Французская республика, королевство Великобритания и Соединенные Штаты Америки разделяют общие «западные» принципы и ценности, значимые для всего остального мира и подходящие для переноса их туда.
Официальная царская Россия, напротив, едва ли рассматривалась как серьезный идеологический противник Германии, поскольку не представляла никакой «идеи», которую можно было бы сделать универсальной. Тем удобней было апеллировать по этому поводу к страдавшему под деспотическим гнетом русскому народу как внутреннему антиподу царизма, народу, который в лице своих великих писателей и провидцев представлял «русскую идею» всечеловеческого значения, являвшуюся столь же радикальной антитезой к формализму и индивидуализму западных стран и в данном случае подходящую для позитивного использования в целях немецкой миссии. Нечто подобное высказывалось и о нерусских народностях, томившихся в «царской тюрьме народов», по отношению к которым Германский рейх старался выступить как освободитель.
В западных демократиях проводить такое категориальное разделение народа и правительства было невозможно. Так, один американский автор — уже из перспективы 1933 г. — расценивал Первую мировую войну как глубокий и абсолютно реальный «конфликт… двух духовных и культурных миров»: Германии и Запада{121}.
«Призвание немцев»
Начавшаяся мировая война оказывала свое собственное влияние. Пропаганда, проводившаяся германским правительством и представлявшая рейх жертвой коварного нападения со стороны завистливых соседей, сводилась лишь к радикализации распространенного взгляда, согласно которому Германия «окружена врагами» и вынуждена защищаться «против целого мира врагов». Во многих отношениях это соответствовало действительности. Германия после объявления ей войны Британией в самом деле была окружена, а в качестве военных целей ее главные противники уже вскоре начали выдвигать ни больше ни меньше, как радикальное урезание ее потенциала и ее связей, а то и повторный развал самой Германской империи{122}.
Тем самым поднимался вопрос о более глубоких причинах конфликта. «Почему народы ненавидят нас?» — вопрошал Магнус Хиршфельд в одном из своих «военно-психологических размышлений». Этот психолог и сексолог нашел на удивление простой ответ: «Зависть, и только, — вот корень этой войны»{123}. Да и Томасу Манну в его «Рассуждениях аполитичного» не давала покоя проблема «немецкого одиночества между Востоком и Западом, возмутительности поведения Германии в глазах всего мира, антипатии, ненависти, которую она была вынуждена переносить и против которой была вынуждена защищаться»{124}. Ответ он нашел в характеристике, данной Достоевским Германии как «протестующей империи», которая на протяжении 2 000 лет никогда не желала примириться и объединиться с миром Западной Европы, где господствовал «Рим». Но настанет час, писал Достоевский в 1877 г., когда Германия, как и Россия, скажет миру «свое собственное слово», предъявит «свой резко сформулированный собственный идеал к позитивной замене разрушенной ей древнеримской идеи», чтобы самой «повести человечество»{125}.[27]
Этот исторический час пробил, как полагал Томас Манн, с началом Первой мировой войны. Сам он ощущал, что призван на «службу мысли с оружием», чтобы защитить находящуюся в опасности «немецкую сущность» от всех нападок ее противников и еще четче сформулировать ее. Подобно ему, почти все известные и уважаемые деятели немецкой культуры и науки рвались на эту добровольную «службу мысли с оружием». Под мягким патронажем соответствующих инстанций эти деятели вступали в небольшие клубы и крупные объединения, вроде «Немецкого общества 1914 года» или «Союза немецких художников и ученых», единственная цель которых состояла в националистических заклинаниях.
