Слова его загремели из репродукторов, вызывая неслыханный энтузиазм. Приемная мать взяла цветы и, не колеблясь, поцеловала бритую голову. Защелкали фотоаппараты. Потом те, кто встречал детей, пошли по перрону, улыбаясь аплодирующим людям, у выхода сели в машины и быстро затерялись среди других машин.
— А дети? — спросил Авель.
— Опять с голоду передохнут, — сказал какой-то мужчина, стоявший рядом с ним.
У Авеля что-то сжалось в горле. Все казалось ему нереальным, нелепым. «Значит, ребята…», — сказал он, хотя уже знал. «К черту! С голоду сдохнут», — сообщил стоящий рядом. Мир оказался страшным местом, где каждый заботится о себе, и тот, кто не давит других, может преспокойно погибнуть. Чуть не плача, Авель вернулся на перрон, туда, где его ждала бабушка, и много ночей беженцы-дети являлись ему в кровавых снах. Помнил он все это прекрасно и рад был побередить душу. Ему было приятно, что Филомена так внимательно слушает, он видел, что рассказ произвел впечатление, и решил добавить.
— В сущности, это ничего не значит, — объяснил он. — Поезда набиты беглыми детьми. Их отсылают с фронта в специальных вагонах, а в Барселоне никто за ними не приходит.
Пока он говорил, ему припомнилось то, что он видел недавно в кино: в поездах Красного Креста везли детей, и у каждого на спине был пришит ярлычок: «Меня зовут так-то и так-то», или «Я из такого-то места, и мне столько-то лет». А у некоторых просто номер или какая-нибудь буква.
— У них родителей убили, и им пришивают номер, чтобы не перепутать. Они даже не умеют говорить. И раненые у них есть, их везут в первом классе.
Он вытирал тарелку куском лепешки и видел краешком глаза, как побледнела Филомена.
— Ой, господи! И никакого дома у них нет?
Авель аккуратно сложил салфетку, а кольцо положил в буфет.
— Говорят, их отправляют морем в Италию. Только я думаю, — доверительно прибавил он, — их по пути ликвидируют.
— Ликвидируют? — воскликнула Филомена.
Авель кровожадно улыбнулся.
— Да. Бросают в море.
Он вспомнил Барселону и устало пожал плечами.
— Когда речь идет о людях, которые могут стать врагами, удобнее всего их убрать. Чем больше, тем лучше.
Филомена утирала слезы концом фланелевого передника.
— Это же зверство какое!
— Что ж. Дети всегда за все расплачиваются.
Авель встал; ему очень понравилась его выдумка.
— Если вы ничего не имеете против, — сказал он, — я вас ненадолго оставлю. По-видимому, я не понадоблюсь тете до вечера, так что я пойду погуляю.
Беседа со служанкой утомила его, и, оставшись один, он вздохнул с облегчением. По дорожке, усыпанной гравием, он пошел к изгороди. Несмотря на зимнее время, солнце пекло довольно сильно, и тени эвкалиптов падали на него пятнами, как будто он был в маскировочном халате.
После душа, одеваясь у окна, он видел дубы, которые росли прямо за беседкой, между двумя ручьями, сбегавшими в лощину, и решил исследовать это место вдоль и поперек. У него было все, что нужно для такого похода: ножик с двумя лезвиями, с штопором и открывалкой для консервов, шелковая маска — бабушкин подарок — и треснувший термометр, который нередко служил ему компасом в опасных экспедициях.
Свежий ветер дул из оврага. Авель вздохнул полной грудью. Ветер трепал волосы надо лбом, сердце маятником ходило в груди. Хорошо! Ему хотелось петь, хохотать, пронзить штыком воображаемого врага. Он ринулся вниз по тропинке и через минуту был у ручья.
Он уселся в середине лощины и стал внимательно все оглядывать. Место было тихое, спокойное. На холмах росли сосны и пробковые дубы, а по ту сторону широкой лощины уступами лежала земля, и только поэтому можно было догадаться, что дальше есть поле, которое теперь, конечно, под паром.
Через полчаса он поднялся по той же тропинке, по которой так весело бежал вниз. Ему пришло в голову, что тут нелегко найти друзей, и теперь он изо всех сил старался не впасть в уныние. Если в «Раю» окажется не очень хорошо, надо будет что-нибудь придумать.
Когда он добрался до верхней террасы, солнечные часы показывали половину шестого. Легкий ветерок пронесся по олеандрам и по кипарисам острым, как языки пламени. Потом наступила тишина. Ни шороха, ни шелеста. Только птицы хлопали крыльями у самого дома.
* * *
Его первые впечатления подтвердились в ближайшие же дни. Жизнь в «Раю» шла монотонно и размеренно, и Авель стал скучать по старым друзьям. В Барселоне улицы полны народа, а газеты — новостей; можно пойти в кино, если подкопить денег, а на пустырях, недалеко от дома, с утра до вечера играют в «наших и врагов». Тут, наоборот, никого нет, только тетя, Агеда и Филомена; дела у них большей частью какие-то непонятные, и говорить с ними очень трудно.
Донья Эстанислаа проводила взаперти целые дни, и Авель видел ее очень редко. Зато Агеда, когда у нее прошло раздражение, старалась быть с ним особенно приветливой, но ее назойливость наводила на него тоску. У нее было ужасно белое лицо, как фарфоровое, ресницы длинные, загнутые, а глаза широко открытые и светлые, вроде жемчужин. Авель увертывался от нее, как мог. Бойкие разговоры служанки были все-таки куда лучше, чем нудные истории про влюбленных.
Он ничего не привез из Барселоны, и женщины сразу принялись мастерить ему самое необходимое. Агеда вытащила старые выкройки из «Бланко и негро» и взялась за старые занавески. Ее нисколько не смущало, что они кисейные или камчатые; в конце концов, время тяжелое, ничего не поделаешь, надо использовать то, что есть.
Авель молча смотрел. На нем была дурацкая рубашка с лентами. Его вещи сушились во дворе, и, чтобы не ходить «в чем мать родила», как говорила Филомена, ему пришлось скрепя сердце надеть старую рубашку Романо. Так он и болтался по дому, неприкаянный, как привидение. В кухне было противно, там без умолку трещали женщины, но в конце концов пришлось гуда пойти, потому что бродить одному совсем скучно.
— Что это? — спросил он, глядя на темный чехол с кресла, который Агеда раскладывала на столе.
— Это на курточку. Иди сюда, мерку сниму.
Она сняла с руки клеенчатый сантиметр и принялась диктовать Филомене всякие цифры:
— Тридцать пять… Пятьдесят шесть… Семьдесят пять… Тридцать восемь… Пятьдесят пять…
Чехол был кретоновый, в цветах. У Авеля защемило сердце. Он видел себя в зеркале — белый, вроде паяца, вроде тряпичной куклы.
— В цветах… — жалобно сказал он.
— Да, — ответила Агеда. — Тебе не нравится?
— Они большие и противные.
Филомена положила карандаш и укоризненно взглянула на Авеля.
— Нет, вы подумайте! Противные! Как вам это понравится? Люди ходят, нечем стыд прикрыть…
— Это как у женщин, — сказал Авель. — Мальчики не носят в цветах.
Филомена поставила на плиту утюг и вытерла руки об юбку.
— Ходят мальчики, сколько раз сама видела, смотреть надоело, — заверила она. — В Галисии все как один в таких курточках. По воскресеньям надевают к службе.
— А я не видел, — сказал Авель. — Я тоже знаю всяких мальчиков, и ни у кого нет в цветах.
— Значит, видишь плохо, — нашлась Филомена. — В наших местах у самых важных барчат такие курточки, только по воскресеньям и надевают, к службе идти.
— Романо обожал такие ткани, — сказала Агеда. — Помнишь его летние куртки?
Она посмотрела украдкой на Филомену и прибавила:
— И вообще, сейчас воина, надо привыкать к тому, что есть. Вот посмотри на мои туфли, они из шины. Устраиваемся как можем, и никто ничего не говорит.
— А я не хочу привыкать.
Тот Авель, в зеркале, был на редкость жалкий и некрасивый.
— Я буду в своем ходить, и все.
Он сидел в плетеном кресле и с явным отвращением рассматривал свои голые ноги.
— Не болтай! — одернула его Агеда. — Воспитанные мальчики не знают никаких «не хочу». В военное время надо довольствоваться тем, что есть.
— Военное! — ворчал Авель. — Все военное да военное. Вы только и знаете, что про войну, а я вот ее нигде не вижу. — Он ткнул пальцем в сторону тихого, сонного дворика. — Это, что ли, у вас военное время?
Филомена с ужасом уставилась на него.
— Господи милостивый! Ну и мальчишка! Мало ему! Забыл, что дома перевидал? Побойся бога!
Авель зашагал по комнате.
— Ничего не случается, — настаивал он. — В газетах фотографии, происшествия всякие, а тут…
Филомена взяла утюг с плиты, поднесла к щеке и, сама того не замечая, принялась разглаживать складки на юбке.
— Как это не случается? — обиделась она. — Мало тебе, что люди все с ума посходили, друг друга убивают?
— Это в газетах, — сказал Авель. — А тут мы ничего такого не видим.
— Что ж ты видеть хочешь, господь с тобой?
Авель с ненавистью посмотрел на бледное привидение в зеркале.
