Я смотрела на него, и у меня замирало сердце. От долгих его лет кожа потемнела, полопалась и залоснилась, она протерлась до коричневых заплаток родимых пятен, он весь был безнадежно, необратимо стар. Как сильно он сдал за этот год! Он работал до последнего времени и имел репутацию лучшего зубного врача в городе. И ушел на пенсию, когда от рака буквально сгорела за три месяца Зинаида Сергеевна.
Он был настолько старше жены, что и мысли не допускал, будто может пережить ее. Однажды, это было давно, он сказал мне как бы шутя, что мечтает работать до последнего дня своего. «Я хотел бы умереть на работе, – говорил он с улыбкой, – у себя в поликлинике. Летом, лучше всего в августе, после долгого жаркого дня, сильно устав, прилечь на клеенчатую кушетку у себя в кабинете, задремать за чтением вечерней газеты и больше не проснуться…»
Но тогда это звучало совсем несерьезно. А сейчас я почему-то испугалась предстоящего разговора.
– Ты знаешь, Ра, я только сейчас, завершая свой путь, сформулировал для себя основной закон поведения в жизни нравственного человека…
Зазвонил телефон. Старик вздохнул, остановился, и я обрадовалась возможности прервать его, мне не хотелось слушать его разговоры о смерти, потому что я знала: он скажет правду.
– Погоди, дед, я принесу тебе аппарат…
А Старик крепко взял меня за руку.
Телефон в комнате надрывался, трезвонил, я боялась, что если не снять с него трубку, он разлетится от разрывающего его внутреннего напряжения на тысячу мелких болтиков и проводков.
А дед не отпускал моей руки. Пока последний взвяк, как металлический всхлип, не оборвал электрическую истерику телефона.
– Вот видишь, все кончается естественным путем… Так или иначе кончается… О чем же мы говорили?..
– Мы не говорили, а ты вещал, – сердито сказала я. – А я томилась от ощущения своей несчастности и желания получить совет.
– Какой тебе нужен совет? – Старик смотрел на меня с добродушной насмешкой.
– Я чемпионка мира по осложнению своей жизни. Что происходит сейчас со мной, ты догадываешься… Распад какой-то…
Дед кивнул неодобрительно.
– Собираешься привыкать к несчастьям…
– Боюсь, что придется… Другого пути пока не видно… Но пока что я ввязалась в историю, которая мне сильно не нравится, но и сделать вид, будто я ничего не знаю, теперь уже невозможно…
Я стряпала и сбивчиво рассказывала ему о Ларионове, о драке, вспоминала все то, что мне объяснил Жигунов. Что делать?
– Помогать, – как всегда величественно и безапелляционно заявил Старик. – Он защищал свое достоинство, и долг каждого приличного человека – помочь ему…
– О чем ты говоришь? – бросила я в сердцах на стол ложку. – В моем нынешнем положении – плюнуть на свои проблемы и заняться спасением достоинства чужого человека? Я не поспеваю сходить к Маринке на родительское собрание! А Сережка грубит и получает тройки по литературе.
– Какого же ты ждала совета? – мягко переспросил дед.
– Кому позвонить, с кем переговорить, кого можно подключить к этому делу, чтобы разобрались и по закону, и по справедливости.
– Ты все-таки, Ра, еще дурочка, – засмеялся, заперхал Старик. – Твой приятель из милиции объяснил тебе, что вся эта компания уже натерла телефонными дисками мозоли на пальцах и в системе «позвонить-поговорить-подключить» они сильнее и умнее тебя…
– Что же делать?
– Идти самой и разбираться. Милиционер сказал, что частных детективов у нас нет, но быть частным честным человеком, слава богу, никому не запрещается… – Он смотрел на меня одним глазом, другой был прищурен, а зрячий был красновато– воспаленный, выпуклый, верблюжий – мудрый и скорбящий.
– Дед, ты шутишь? – испуганно спросила я.
– Нет, не шучу, – покачал он головой. – Ты хотела уклониться от разговора о законе жизненной цели, а он сам к нам явился…
– Какой закон? Какой цели?
– Я тебе говорил, что сформулировал закон смысла жизни…
– А в чем он, смысл жизни?
– А для всех людей он разный. Но любой думающий человек так или иначе занят поисками смысла жизни. То есть рано или поздно он осознаёт и выбирает для себя цель, которую старается достигнуть с помощью выстраданной или холодно обдуманной системы поведения…
– Интересно знать, что это за система? – с искренним любопытством спросила я, поскольку хотелось бы представлять себе хоть подступы к цели жизни, если не имеешь осознанной самой цели.
– Это лестница, на вершине которой цель – Смысл Жизни. Это может быть автомобиль «Жигули», мантия академика, однокомнатный кооператив, замужество, должность завотделением или премьер-министра, высокое звание…
– Понятно, понятно! Тут, дед, ничего нового нет. Интересно, что на ступеньках этой лестницы? Из чего они сделаны?
– Из наших повседневных проблем, дел и забот, из наших поступков, – вздохнул Старик. – По отношению к цели, к смыслу жизни они ведут или вверх, или вниз. Как бы имеют знак– или «плюс», или «минус». Чем выше осмысленность жизни, тем больше «минусовых» проблем, тем труднее путь к цели… Умному жулику очень легко установить в душе своей искривленный порядок, который ведет его к цели и смыслу жизни. Буржуа вообще самая душевно стабильная часть населения. А интеллигентному человеку всегда найти смысл жизни трудно. Масса сомнений снедает его. Он думает о нравственности, осмысленности, справедливости ежедневно возникающих перед ним проблем… тех самых проблем, которые только в сумме могут привести к цели… А сумма для этого должна обязательно быть положительной… Я говорю очень сложно, очень путано, но я так хочу, чтобы ты поняла меня! Я не хочу, чтобы ты сжилась с мыслью о своей несчастности, брошенности, чтобы ты привыкла к неприятностям… С этого начинается каторга чувств…
– Дед, ты же добрый и мудрый человек! Ну, подумай сам, как еще я могу чувствовать себя сейчас?
– Ты должна чувствовать себя ужасно, – согласился Старик. – Потому что старая главная цель жизни разрушилась… Сейчас в тебе бушуют боль, горечь, испуг. Но в тебе уже идет поиск новых задач, я хочу, чтобы ты увереннее выбрала ступеньки в новый для тебя мир…
Я подошла к нему сзади, обняла его горячую костистую голову, он сбивчиво объяснял мне что-то, и я чувствовала, как между моими ладонями текут его слезы, и сказала ему зачем-то:
– Дед, ты такой красивый Старик! Тебе надо носить бороду. Она тебе очень пойдет. Длинная белая борода…
А он, отталкивая меня, сказал ворчливо:
– Нельзя, не могу себе позволить. Старики теперь бород не носят, это ныне атрибут молодости. И безответственности. Ты когда-нибудь бородатого начальника видела? То-то…
В пять часов мы договорились встретиться с Ларионовым у кинотеатра «Первомайский», он должен был приехать сюда из прокуратуры.
У входа в кино людей почти не было, сеанс недавно начался, да и картины были такие старые, что вряд ли и к началу сеанса зрители ломились в зал. Я ходила вдоль стеклянной стены, рассматривала афиши. К ним были подклеены рукописные аннотации, которыми переживающие за выполнение плана кинопрокатчики рекламировали свои фильмы. – На листочках разноцветными фломастерами было написано: «Эль Греко» – фильм о трагической любви художника к даме из высшего общества".
На следующей афише, изображающей тщедушную раскосую девушку в объятиях блондинистого гиганта, сообщалось: «Москва – любовь моя» – фильм о трагической любви русского скульптора к японской балерине".
Чуть поодаль висела безо всяких рисунков и пояснений афиша «Царевны-лягушки». Наверное, это был фильм о трагической любви царевича к лягушке. Может быть, Витечка когда-нибудь станет самостоятельным режиссером и поставит фильм о своей трагической любви ко мне, закончившейся кризисом, и о том, как я из лягушки оборотилась в прекрасную Гейл Шиихи.
С нетерпением посмотрела я на часы. Ларионова, видимо, задерживали в прокуратуре, а у меня оставалось минут пятнадцать, после чего надо было убегать на задание. Я должна была завтра дать в газету отчет о показе новой осенне-зимней коллекции в нашем Доме моделей.
