С самого начала ее имя казалось незавершенным без «и» на конце, излишне театральным. За два месяца знакомства они поговорили только трижды, но Карл не мог выбросить из головы ее взгляд, ее прикосновения и покачивающиеся бедра. Пока Ева находилась в комнате, он не мог думать ни о чем другом. От нее исходил жар, какая-то внутренняя сила. И дело было не только в мыслях о том, чем они займутся, когда познакомятся поближе, но и в его теле. Оно постоянно хотело быть рядом с ней, будто сгорало без ее прикосновений.
Однажды вечером она выпорхнула из класса, бросив на него испытующий взгляд. Карл сидел за печатной машинкой и думал: пальцы Евы, руки Евы, улыбка Евы, волосы Евы…
Вскоре последняя клавиша отбила свой удар. Карл поднялся, с большим трудом вытащил из машинки буквы «В», «Ы», «Й», «Д», «И», «З», «А», «М», «Е», «Н», «Я» и приклеил их к кончикам своих пальцев: «ВЫЙДИ» – на правой руке, а «ЗА МЕНЯ» – на левой. Буквы «З» и «А» пришлось приклеить на один палец.
А потом Карл появился на пороге ее дома в лучах закатного света. Он поднял руки по обе стороны от своего лица и пошевелил пальцами. Ева положила ладони ему на предплечье и напечатала: «Хорошо».
Свадьбу они отмечали скромно: не слишком пышно, но и не слишком бедно. Все прошло по плану, если не считать, что во время свадебного марша органист грохнулся в обморок. Но и это не испортило праздника, потому как резкий вскрик клавиш у него под головой прозвучал как напряженная мелодия в кино. И тогда Карлу вдруг показалось, что и его жизнь достойна кинокартины.
Карл стоял в глубине церкви и сжимал вспотевшие ладони. Он чувствовал на себе взгляды наборщиц, которые занимали два первых ряда, словно птицы на проводах.
Все они держались с особым напряжением, одинаково скрестив ноги и склонив головы набок. И, глядя на них, Карл думал: «Неужели они всегда были такими?» От их взглядов ему становилось не по себе.
А потом напротив него встала Еви, и на ее простом неприметном лице читалась нежность. Он любил это простое неприметное лицо: немного веснушек, невыразительный нос, тонкие губы, обыкновенные глаза. Карла часто расспрашивали о ее внешности, но он не понимал, как ее описать. Он знал, что слово «простая» имеет плохую окраску, поэтому лгал и говорил, что она красавица.
Карл считал женщин забавными. Не смешными, но странными и непредсказуемыми. Они придавали словам самые разные значения, словно призмы, которые преломляют один луч света и рисуют на стене целое множество.
Поэтому Карл с самого детства говорил немного и притворялся медлительным. Если почти все время молчать, понял он, женщины будут считать тебя вовсе не глупым, а умным и загадочным.
Ее платье было матово-белым, без узоров, как бумага, которую он с утра до вечера заправлял в печатную машинку. Обручальное кольцо – сделано по заказу: простое серебряное, а вместо камня – клавиша амперсанда из печатной машинки.
Той же ночью в лунном свете он снял с нее платье и положил на кровать, словно ее саму, печатая на ткани: «Я так счастлив, что встретил тебя, Еви». И в те мгновения пальцы его не воевали с тканью, не наносили жестоких ударов. Он печатал осторожно, как печатал бы по воде, которую боится расплескать.
И когда он едва ощутимо напечатал у нее на ключице: «Я рядом, Еви», она коснулась губами его уха и прошептала:
– Я тоже.
Любовь
Во время своей совместной жизни Карл и Еви никуда не уезжали. Каждый из них был для другого неизведанной страной.
– Только несчастливые люди уезжают из дома, – заявила однажды Еви.
– А нам и не нужно уезжать, – ответил Карл, печатая слова у нее на руке.
– Да, – сказала Еви, прикоснувшись лбом к его подбородку. – Уезжать нам не нужно.
Они вели простую жизнь. Деревья, цветы, океан, соседи. Никогда не покоряли гор, не сражались с буйными потоками, не выступали на телевидении. Они никогда не ели необычных животных в азиатских странах. Никогда ради высшего блага не поджигали себя и не голодали. Не произносили вдохновляющих речей, не пели в мюзиклах, не сражались на ринге. Им не воздвигли памятников. Их лицам не суждено было попасть на денежные купюры, а именам – в школьные учебники. Имена их исчезнут вместе с последними вздохами, и помнить их будут одни лишь надгробные плиты.
Но они любили.
Ухаживали за растениями, пили чай в послеполуденном свете, приветственно махали соседям. Каждый вечер смотрели по телевизору «Продажу века» и вместе почти всегда правильно отвечали на вопросы. На Рождество обменивались подарками со знакомым мясником, продавцом фруктов и пекарем.
Молодому и очень умному продавцу газет Карл как-то раз подарил свою старую печатную машинку. А Еви однажды связала варежки для продавщиц утренней смены в магазинчике неподалеку.
Карла приглашали читать лекции об истории их городка на уроках у шестиклассников. Еви приглашали к семиклассникам – показывать, как правильно готовить торт «Павлова». Карл много возился у себя в сарае. Еви возилась в кухне. Утром и вечером они гуляли в лесу и на пляже, ходили по городу. И жизнь их никогда не простиралась дальше, чем на двадцать километров от дома.
Смерть
Он хорошо помнил те дни, когда не мог с ней поговорить, а она лежала во власти машин и накрахмаленных простыней. Его собственные слова без ее ответов ужасающе повисали в воздухе. Она спала, всегда спала.
Иногда Еви открывала глаза, но ее зрачки бегали туда-сюда, как у новорожденных. Порой он стягивал с Еви простыню, которая укрывала ее так крепко, будто пыталась удержать на месте, пригвоздить к кровати, как подопытную.
Положив ладони ей на руку (кожа да кости, в самом деле!), Карл печатал легко, словно дуновение ветра: «Я рядом, Еви». Потом он обходил кровать и клал ладони на другую руку. На ней кожа была словно чужой – вся в лиловых синяках. И края у синяков были такие четкие, точно это и не кожа вовсе, а карта с маленькими неизведанными странами. И Карл думал: «Ты моя неизведанная страна». А на руке у нее печатал: «Я рядом, Еви».
А потом он приподнимал ее больничную рубашку, чуть выше колен, и смотрел на бедра – такие худые, такие растаявшие, – и сжимал их руками, и чувствовал одну пустоту, и плакал, и ничего не мог с собой поделать, и был так слаб, так слаб… «Слишком много пустоты, – думал он, – вот бы во что-нибудь ее превратить…»
И на одной ноге Карл печатал с силой и вдохновением: «Я-рядом-Еви-я-рядом-Еви-я-рядом-Еви» – и смотрел, как его пальцы двигаются по коже. Он хотел, чтобы и Еви видела красоту этих движений, и писал снова, и снова, и снова… И пальцы спускались по ее бедру, до колена, до голени, как вереница муравьев. И потом он наклонялся к кровати и печатал на другой ноге: «Я здесь, Еви» – и сидел подле нее, и, как маленькие дети крепко сжимают карандаши, сжимал ее ступни, совсем-совсем холодные. Сжимал их так крепко, как ничего и никогда в своей жизни. Но она не шевелилась, не замечала, не просыпалась.
«Я-рядом-Еви-я-рядом-Еви-я-рядом-Еви».
Горе
Первые дни после смерти Еви Карл вставал перед зеркалом и говорил своим несуществующим собеседникам:
– Моя жена умерла.
Он представлял женщину из почтового отделения, соседей, брата. Ему нравилось воображать их смущение и неловкость. Власть, которую он над ними получал. Будто все, что он пережил, имело какой-то смысл, будто со смертью жены он обретал невероятную силу.
Карл спал в шкафу, глядя на ее одежду, как на звезды. Одежда витала над ним привидением, и, лежа под ней, он отчетливее, чем когда-либо, ощущал свою потерю. Ему казалось, что лежит он под гильотиной, и длинные тонкие лезвия одежды вот-вот его убьют.
Конечно же, Еви ему снилась, и, просыпаясь, он думал: «Теперь я буду видеть ее только во снах». Он поднимался во мраке и, раскинув руки, будто летел, касался ее одежды. Одежда была совсем холодной.
Он помнил каждое свое утро со дня смерти Еви. Как просыпался и вдруг понимал, что ее нет. Он не хотел больше спать, потому что не хотел забывать. Помнить было сложнее. Помнить было больнее.
Как-то раз он уселся в ванной и посмотрел на косметику, которую Еви когда-то наносила на кожу, распрыскивала в воздухе, втирала в волосы. Затем принес из кухни кастрюлю и опустошил в нее все флаконы и бутылочки. Все духи, увлажняющие кремы, бальзамы и таблетки.
Потом он смешал все руками. Запах был ужасный, какой бывает в парфюмерных магазинах. Но ощущение между пальцами взволновало Карла. Он опустил руки еще глубже, по самые локти, смешивая все кремы и запахи в один. Пустые бутылочки, раскиданные на полу ванной, походили на мертвые тельца.
Карл сложил ладони вместе, сжимая и разжимая их с чавкающим звуком. Коричневая сместь брызнула ему в лицо, на стены и на зеркало. Потом он отнес кастрюлю в спальню и положил на кровать.
