– Где же ты все это успел?
– Два года в школе учился, по-французски – у Лебонне, по-немецки – у Бухгольца.
– А-а, – вспомнил Соковнин, – Бухгольц… Помню, как ты решал с ним задачку. В арифметике-то он был слаб. Ну а языку своему мог научить… конечно… Спился он и умер прошлой осенью… Что же, и здесь будешь ходить в школу?
– Нет, Никита Федорович, мне надлежит пройти строй.
– Правда, школа здесь у нас теперь – это и тебе видно будет – плоха. Я проектирую при полку школу для солдатских детей. Откроется – назначу тебя кондуктором[60]. Пойдешь в учителя?
– Если служба позволит.
– Каждый солдатский сын должен, так я разумею, и сам стать к возрасту солдатом. Нашему Отечеству, России, нужна великая армия.
– Великое число из единиц составляется. Малое число, да из крупных единиц, больше, чем великое из малых.
– Да ты, батюшка, гляжу я, философ! Хлебнул из кладезя премудрости?
– Да, Никита Федорович, несколько читал.
– Много прочитал?
– Читал Вольфа, Лейбница, Руссо, Монтеня, Бейля, Монтескьё.
По лицу Соковнина пробежала тень смущения: из перечисленных Суворовым имен философов едва ли не все он слышал в первый раз из уст своего унтер-офицера.
– Что же говорят эти мудрецы? Чаю, среди них есть и вольнодумцы? – с насмешкой молвил Соковнин.
До сих пор краткий в ответах Суворов заговорил о философии так пылко и обстоятельно, что Соковнин, несколько напуганный, остановил его движением руки:
– Довольно, друг мой, довольно! Поменьше философии, побольше практики… Танцевать умеешь?
– Люблю попрыгать, – ответил Суворов.
– Ну хорошо. Служи. Я буду держать тебя на мушке.
– Благодарю, Никита Федорович.
– Скажи все же: чего ты хочешь для себя?
– Славы воинской и славы Отечества.
– Изрядно! Где ты остановился? Сколько хлопцев отпустил с тобой родитель?
– Остановился я у дяди моего, Суворова, капитана гвардии в Преображенском полку. Двоих хлопцев дал мне отец.
– Где же будешь жить?
– Хотел бы в ротной светлице. А батюшка велел у дяди…
– Живи лучше у дяди. В полку найдешь старых знакомцев: Ергольских, Дурново, Юсупова. С ним, помню, ты знатно дрался в первый раз.
– Потом мы подружились. Только мне с ним не по пути.
– Что так?
– Гусь свинье не товарищ. Он богат – я беден. Он князь – я служивый. Он красавец – я, Никита Федорович, сами видите каков.
– Ничего, служи, – закончил свои наставления премьер-майор. – Пей – не напивайся, ешь – не наедайся, вперед не вырывайся, в середину не мешайся, в хвосте не оставайся. Ты у меня на мушке. Ступай!
В смутном волнении Александр вышел из полковой избы. Шермак, стоявший у коновязи, увидев хозяина, поднял голову от кормушки и радостным ржанием приветствовал Александра.
Похлопав Шермака по шее, Суворов повторил только что полученное наставление:
– «Ешь – не наедайся, пей – не напивайся…»
Приехав в Петербург ночью, Александр еще не отдохнул от качки и тряски зимней ухабистой дороги на почтовой тройке. Все плыло перед его глазами, и земля качалась под ногами, словно он вернулся из долгого морского путешествия.
«Вот куда я попал! Вот куда я стремился!» – говорил себе Александр, осматриваясь кругом.
День стоял безветренный, морозный. Казалось, что вершины елей достигают облаков. Вправо, на север, уходила только что начатая просека Загородной перспективы[61]. Извозчики-солдаты тянулись вереницей, вывозя на санях бревна с нового проспекта. Из леса с разных сторон слышался стук плотничьих топоров – рубили деревья для строительства солдатского жилья: полк только еще обустраивался в новой столице.
Из леса выходили солдаты с мушкетами на плече, в плащах с подобранными полами. Накануне выпал глубокий снег. Солдаты шли вразброд, утопая в сугробах. Не слышно было привычного в московской Семеновской слободе рокота барабанов с подвизгиванием флейт.
Стойкий часовой
Дядя, капитан Александр Иванович Суворов, был холост и жил в офицерском доме – простой избе, хотя и очень обширной. Преображенский полк обосновался в Петербурге давно. Срубы домов были поставлены на московский манер: без подклетей, с шатровыми крышами – и приобрели уже от непогоды благородный серый цвет старого дерева. Сосны кое-где еще уцелели вокруг, но рощи поредели, уступив место огородам и молодым садам. Прямые улицы, пробитые в направлении к Фонтанке, были застроены почти сплошь домами с флигелями и надворными постройками и длинными приземистыми «магазейнами». Дальше, к северо-западу, поднимались шпили церквей, и выше всех, подобно голой мачте яхты, с черным вымпелом наверху, – шпиль Петропавловской крепости. Облако-черного дыма на закате указывало место Литейного двора.
Квартира дяди очень напоминала и размерами, и расположением комнат, и всем устройством помещичий дом Суворовых в подмосковном имении Рождествено. О чем только пожалел Александр – в офицерском доме не нашлось каморки под крышей. Дядя отвел ему маленькую комнату внизу, в одно окошко, с отдельным входом из сеней. Рядом, за стеной, находилась приспешная, где помещалась вся прислуга дяди; туда же вселились и двое хлопцев Александра.
Дядя, поговорив утром с племянником за чаем едва четверть часа, простился с ним, отправляясь в какую-то срочную поездку, и все еще не вернулся. Племянник даже не успел разглядеть дядю. Порядков дома Александр еще не знал: готовили ли обед и будут ли без дяди обедать. Привычное для Александра время раннего обеда давно прошло. От нечего делать, в надежде, что дядя возвратится, Александр расшил рогожный тюк с книгами и принялся их расставлять. Все на полке они не уместились и заняли еще ломберный стол[62] и стулья.
Уже начало смеркаться – раньше, чем в Москве. Александр пожевал дорожные коржики, запивая водой; не зажигая свечи, разделся, лег, накрывшись простыней, и уснул до утра.
Рано утром, задолго до света, его разбудили двое хлопцев. Громко топая, они внесли в комнату, по старому обычаю, заведенному еще в Москве, большую дубовую лохань и два ведра с ледяной водой. Печь уже затопили, и она весело пылала, стрекая угольками.
Суворов снял рубашку и нагнулся над лоханью. Хлопцы сразу с двух сторон начали лить ему на спину воду. Александр, поеживаясь и кряхтя, подставлял под ледяные струи то голову, то спину, то правый бок, то левый, фыркая, мыл лицо…
– Дядюшка вернулся? – спросил он, кончив умываться.
– Еще ввечеру. Спрашивал про вас и не велел будить до утреннего чаю, – доложил один из парней.
Александр взял со стола самоучитель французского разговорного языка «Parlê Francê» и, бегая по комнате, чтобы согреться, принялся твердить французские слова и фразы при танцующем свете из устья печки:
– Il faut se lever, il est bien temps. Tout à coup je serai prêt à l’instant.[63]
Так продолжалось до тех пор, пока дрова в печи не превратились в груду пурпурно-золотых углей и при их свете нельзя было уже разобрать слов. Хлопец внес свечу:
– Дядюшка встать изволили и просят кушать чай…
Александр проворно оделся, вышел в просторную залу, а вместе с тем и столовую. Дядя сидел при свечах за столом уже в мундире и ботфортах. И сегодня он встретил своего племянника так просто, как будто они всегда жили вместе, хотя вчера встретились впервые.
Дядя был младшим братом отца, но он показался племяннику старше его: в поредевших волосах, гладко зачесанных назад и заплетенных в косичку, блестела седина. Взор был усталый и сумрачный. Говорил он отрывисто и глухо:
– В какую роту зачислен? Видел Соковнина? В роте был? Капитану Челищеву явился?
Александр отвечал так же отрывисто и просто. Они напились чая почти в молчании, оделись, вместе вышли. Им подали коней. Вскочив в седло, дядя и племянник, приложив руку к шляпе, поскакали в разные стороны.
С первого же дня, проведенного в роте, Александр понял, почему премьер-майор Соковнин даже в праздники с рассвета в штабе. Приходилось спешить, чтобы подтянуть Семеновский полк до уровня других гвардейских полков. Надо было налаживать полковое хозяйство и осваивать огромное лесное болото, отведенное полку для поселения за рекой Фонтанкой. Оно простиралось, гранича восточной стороной с Песками и Невской перспективой, а с запада – с большой Московской дорогой, за которой начинались уже владения Измайловского полка.
В ротах, раскинутых по светлицам[64] и избам на большом пространстве, только еще складывался новый порядок. Солдаты ютились в плохо сколоченных из сырого леса помещениях, жили скученно и, терпя нужду в овощах, хворали цингой. Полковые дворяне жили на вольных квартирах, ближе к Адмиралтейству и дворцам, а некоторые из них, побогаче, имели там целые усадьбы и жили полным домом; эти отлынивали от строя и других трудов, сказывались, когда надо, больными.
Хлеб пекли даже и зимой в полевых печах под навесом. Ротные котлы топились в кое-как сколоченных сараях. Провиантское ведомство давало овес, сено, муку и соль, но капусты не хватало, и приходилось думать о своих, ротных, огородах, чтобы на следующую осень не остаться совсем без капусты, и о полковых луговых угодьях: сена также не хватало для коней.
