Силантием, что за уход в Красную армию белоказаки, жители его же родной станицы, повесили всю его немногочисленную семью – жену и пятилетнего сына. С тех пор онемел Барыкин. И никто и никогда больше не слышал его голоса. Он молча слушал приказы, молча их выполнял.
Вот такой человек и понадобился Кучеренко. А понадобился для того, чтобы доставить пакет самому командарму Блюхеру.
– Понимаешь, Силантий! – Кучеренко грозно заглядывал в бесцветные глаза своего бойца, – Умри, утони, сгори, а пакет не должен попасть к дутовцам! Мышью проползи по степи, пулей пролети над полями, а постарайся доставить моё послание! Сам видишь, гибнет полк. И не выживет, коли не придёт помощь Красной армии!
Силантий смотрел на комполка из-под хмурых бровей и молча кивал головой.
Прежде, чем тронуться в карьер, Барыкин с сожалением посмотрел на свою винтовку, зачем-то погладил по стволу и, завернув в холстину, спрятал под солому обозной телеги. Достал из-за пазухи револьвер, подобранный в прошлом бою возле убитого беляка, протёр его рукавом и снова сунул за пазуху.
Он ласково потрепал по морде своего любимого Воронка, с которым не расставался вот уже год. Конь доверчиво ткнулся в его грудь и затих, понимая, что не просто так хозяин задумчиво глядит на него своими карими, полными дум, глазами…
Бесконечна русская степь! Маревом повисла над ней июльская жара, испепеляющее солнце, словно косой, валило наземь разноцветные травы. Над потрескавшейся землёй изредка проносился заблудившийся ветерок, и писк одинокого суслика раздавался из осыпавшейся норы. Изнывала земля, изнывал русский народ. От жары, от крови, от обречённости.
Во весь опор мчал на вороном коне красный казак Барыкин. Воронок летел по степи, распушив свою коротко постриженную гриву, впиваясь в горизонт огромными чёрными глазами! Сливаясь с конём, всадник напоминал стрелу, выпущенную из тугого арбалета. И не было остановки у этого полёта, потому как комполка Кучеренко очень надеялся и верил бойцу Барыкину.
Выстрелы за спиной хлопнули неожиданно.
«Белый разъезд!»– понял всадник, ударил стременами по бокам Воронка, понимая, что конь и так несётся на последнем дыхании. Оглянувшись, увидел дюжину белоказаков. Те мчались вслед с гиканьем, с вытянутыми наголо шашками. Стреляли, кричали. Словно на джигитовке, Барыкин откидывался в седле и стрелял, посылая в ненавистного врага свои метко выпущенные пули.
Выскочил второй разъезд. «Ну, вот, и всё….» – обречённо подумал казак, и, услышав сухой щёлчок, откинул в сторону уже ненужный наган. Воронок ещё мчался во весь опор, но было ясно, что не уйти от погони, что белоказаки стали рассеиваться по степи, чтобы взять в кольцо одинокого всадника.
Степь русская, степь-матушка! Сколько голов было сложено на твоих просторах, сколько стонов слышала ты среди ковыльного шелеста! И сто лет назад, и тысячу лет назад, шла война. Беспощадная, жестокая. Жизнь побеждала смерть, смерть побеждала жизнь….
А красному казаку Барыкину нужна была жизнь. Нужна была именно сейчас, потому что кроме него никто не мог сообщить командарму Блюхеру о беде, постигшей отряд Кучеренко.
Пуля ударила сзади прямо в спину. Перехватило дыхание. Пытаясь удержаться в седле, Барыкин припал к Воронку, слабеющими руками пытался обнять его за шею. Почувствовав это, конь замедлял свой бег.
Но внезапно смолкли выстрелы. Тишина, словно неимоверно тяжёлый груз, повисла над степью. Барыкин медленно оглянулся, с трудом оторвав голову от гривы остановившегося коня, и мутнеющим взглядом увидел, что навстречу белоказакам мчался отряд неизвестных всадников.
Всадники летели над степью. Барыкин слышал, как копыта лошадей, не касаясь земли, рассекали горячий, пропитанный травами, воздух. Он видел, как, сливаясь воедино, над неясными очертаниями летучего эскадрона, сверкали клинки. Без лиц, без знаков различая....
" Как из ада…" – мысленно шептал Барыкин.
Опешившие белоказаки стояли молча, лишь изредка успокаивая стременами пофыркивающих лошадей. Казачий есаул, обводя взглядом своё немногочисленное войско, молился вслух и всё шептал: « Кто же это, братцы?!»
Без остановки, не встретив никакого сопротивления, неизвестный эскадрон опрокинул белоказачьи разъезды. И снова стонала степь от топота десятков коней, снова летело над жухлым ковылём такое страшное «ях-х!», и падала в траву буйная казачья головушка.
Молоденький есаул пытался вырваться из обречённого круга, пристав на стременах и размахивая шашкой, но пролетел мимо неизвестный всадник, с оттягом сверкнул клинком, безмолвно выдохнул рядом, и упало возле ног вздыбившегося коня безвольное тело. Казак. Чей-то сын, чей-то брат….
Барыкин видел, что летучий эскадрон уже мчался дальше, без остановки, не поднимая пыли, мчался прямо в сторону солнца, постепенно растворяясь в его лучах.
« Господи!» – Барыкин хотел перекреститься, но силы покидали его.
…На десятки вёрст растянулись по степи позиции красных. Цепи вырытых окоп окутали окраины нескольких деревень.
– Дядя, гляди – конный! – молоденький парнишка указал пальцем в сторону степи.
– Точно, конный!
К ним приближался всадник. Обняв за шею своего вороного коня, он не подавал признаков жизни. Конь же, окровавленный, с оторванным пулей ухом, казалось, не чувствовал боли, и медленно брёл к окопам, стараясь не уронить своего хозяина.
– Что же ты, казак! – пожилой красноармеец осторожно снял всадника из седла и, положив его на землю, зычно крикнул:
– Санитара!
– У него пакет! – удивлённо вскрикнул паренёк, первым заметивший всадника.
– Это не наше дело, Сёмка! Неси бумагу комиссару!
Прибежавший санитар всё пытался привести в чувство раненого, рванув гимнастёрку, начал накладывать бинты, но потом вздохнул и медленно поднялся с колен.
Красный казак Барыкин уже умер.
Отряд
Утром на центральный пульт не вышел на связь оператор станции «Анагма». Напрасно Осокин, дежурный радист, заученно и монотонно отправлял в эфир традиционное: «Чир-2,Чир-2, я – Чир-1! Как слышно, приём!»
Аверьянов, начальник сейсмоотряда, тревожно ходил из угла в угол, и изредка поглядывал на Осокина. Тот молча разводил руками, а в эфир по-прежнему уносилось «Чир-2, Чир-2!»…
На «Анагме» работало два человека – оператор Костик Ершов, бывший студент одного из вузов, отчисленный за неуспеваемость, да Игорь Белов, в прошлом охотовед, человек опытный и находчивый, проведший не один месяц практически в полном одиночестве.
Станция регулярно выходила на связь вот уже в течении трёх месяцев. На неё готовилась замена, которая должна была состояться через два дня. А вот сегодня на запрос радиста ответа не последовало.
– Спят они там что ли, Василий Матвеевич? – тревожно ёрзал на стуле Осокин.
– Не знаю, Коля, не знаю…,– Аверьянов всё пытался раскурить свою погасшую трубку.
Над Гальским хребтом хозяйничал февраль. Внизу, в долине, кружили снег очередные сезонные метели, солнце выходило на небосвод урывками, а затем снова исчезало в серой пелене колючего мелкого снега. Ещё продолжала своё шествие зима, и до весны, казалось, было так далеко…
– Метеосводку запрашивал? – Аверьянов озабоченно уставился в окно.
– Да,– откинулся на спинку стула Осокин,– Ещё два дня такой кутерьмы!
– Это плохо! – Аверьянов чертыхнулся.
А Костик Ершов страдал от одиночества. Целый час пытался выйти на связь с базой отряда, но в наушниках слышалось
