Глаза еще не успели освоиться в темноте, как вдруг Тереса бросилась обнимать меня, осыпая поцелуями, нашептывая страстные, безумные слова. В люльке спал ребенок. Мы двигались, словно в тумане, испытывая угрызения совести, чувствуя себя жертвами и палачами, увлекаемые каким-то огненным вихрем, который должен был положить начало вселенной. Но вот могучая, невидимая сила вырвала нас из него и отбросила на край света. Наши тела сплелись, и мы очутились на постели… До меня смутно донесся голос Тересы — совсем незнакомый. Она говорила, что любит меня, умоляя увезти ее куда-нибудь подальше от дома, от Барселоны, уверяла, что готова оставить мужа, ребенка и навсегда стать моей рабой. И вдруг меня точно кто-то ужалил изнутри. Я испугался, что нас могут застать врасплох. Меня бросало то в жар, то в холод. Тереса уверяла, что Пахарито де Сото еще не скоро вернется. День близился к концу, и я спросил, почему он так долго задерживается. Тереса объяснила, что на заводе, где он проводит расследование, Леппринсе назначил на шесть часов какое-то собрание или совещание. Только тут я осознал всю степень своей подлости. Не слушая Тересу, умолявшую меня остаться, я мгновенно оделся, выскочил на улицу и окликнул извозчика. Перед тем, как коляска отъехала от дома, я услышал знакомый плач ребенка. Вечер был пасмурный, часы показывали половину девятого. Извозчик довез меня до вокзала. Мне пришлось прождать двадцать минут, прежде чем тронулся поезд. Постепенно он набрал скорость и углубился в пригород индустриального района Оспиталет. С тревогой вглядывался я в мелькавший за окном пейзаж и ежился от холода, сидя в глубине полупустого вагона. Вероятно, снаружи было морозно, так как окно, покрытое копотью и пылью, запотело, и мне приходилось протирать его ладонью, чтобы рассеять мрачную завесу. Тщетно пытался я привести в порядок свои мысли. Незнакомый пригород удручал меня. У железнодорожного полотна на сероватой, пыльной земле, лишенной всякой растительности, теснились неосвещенные бараки. Среди бараков сновало бесчисленное множество переселенцев, приехавших в Барселону со всех концов страны. Так и не дойдя до города, они осели в заводском поясе, на равнине, и безропотно ждали, когда им улыбнется счастье, прилипнув к городу, словно плющ к стене. Помню, как я ехал в вагоне, как добрался до нужной мне станции, вышел на ледяной перрон, нанял полуразвалившуюся извозчичью коляску, которая повезла меня к заводу Савольты. Унылая загробная колымага медленно тащилась, чавкая по непролазной, тлетворной грязи, и от спертого воздуха у меня першило в горле. Не знаю, о чем я тогда думал и сколько времени длилась дорога. Помню только, как мы остановились у огромного здания, похожего на металлический купол цирка, как отъехала извозчичья коляска, а я, обойдя здание вокруг, вошел в подъезд, у которого стоял красный автомобиль Леппринсе. Моему взору открылся длинный коридор, освещенный керосиновыми лампами. Навстречу мне вышел сторож, и я объяснил ему, кто я такой и к кому пришел. Сторож повел меня по пустынному коридору, по обеим сторонам которого возвышались брезентовые кули, скрывая под собой, насколько я понял, станки. Мы вошли в другую дверь, и сразу же я почувствовал под ногами толщу ковра. Сторож попрощался со мной и исчез, а я направился дальше по ковру к еще одной двери — большой, дубовой. Отворив ее, я очутился в зале, залитом ослепительным светом. Стены зала были увешаны картинами, а посредине стоял громадный длинный стол, намного длиннее того, за которым работали Долоретас и я. Вокруг него сидело человек тридцать. Вероятно, половина из них были рабочие, а другая половина — руководители предприятия. Среди руководителей я увидел Леппринсе, а среди рабочих — Пахарито де Сото. Когда я вошел в зал, собрание, наверное, уже заканчивалось и страсти бушевали вовсю. Рядом с председателем какой-то толстый мужчина ударял рукой по столу, издавая ею резкий звук, словно она была металлической. Я сразу догадался, кто он. Председательствовал, судя по всему, Савольта. Все кричали, перебивая друг друга, а громче всех Пахарито де Сото, который оскорблял, обвинял руководителей предприятия и угрожал им и всему обществу. Мне сразу стало ясно, что произошло, и что опасения, возникшие у меня, как только Тереса сказала, где находится ее муж, оправдались. Леппринсе зачем-то понадобилось впутать журналиста в непонятную игру, и теперь, осознав это, Пахарито де Сото пришел в ярость, которая так пугала Тересу. Будь я здесь с самого начала, я бы не допустил этого. Вот почему я чувствовал себя предателем. Я не мог разобраться в сути спора, поскольку пришел к концу собрания. В зале царила полная неразбериха. Наконец, один из рабочих попросил Пахарито де Сото замолчать и не подвергать себя еще большей опасности, сказав, «что им и так достаточно всыпали, и пусть теперь сами выпутываются как хотят». Все зашикали на Пахарито де Сото, и он выбежал из зала. Только Леппринсе сохранял невозмутимое спокойствие и улыбался. Я кинулся вслед за своим другом по коридорам, звал его, но он не откликался. Я не догнал его. Вконец расстроенный, я сел на корточки возле брезентового куля и заплакал. Прикосновение Леппринсе к моему плечу вернуло меня к действительности. Собрание уже кончилось. Леппринсе сказал, что уже поздно, пора уходить, и отвез меня на своей машине домой. На следующий день, в субботу, я не явился в контору, в воскресенье тоже просидел дома взаперти, почти впроголодь. И только в понедельник решился посмотреть фактам в лицо. Пахарито де Сото умер в субботу, возвращаясь на рассвете, слегка подвыпивший, домой. Поговаривали о несчастном случае, об убийстве, о двух подозрительных личностях в пальто, которых кто-то видел в полночь, а потом сообщил о них ночному сторожу, о таинственном письме, якобы посланном кому-то журналистом перед смертью, и о том, что его жена с ребенком сразу же уехали из города, не оставив никому даже записки. Полиция допросила меня. Я сказал, что ничего не знаю и ума не приложу, как это могло произойти. При всей своей растерянности я понимал, что любые мои подозрения беспочвенны. Да я и не был убежден, что Леппринсе повинен в смерти Пахарито де Сото. Прежде чем кого-то обвинять, следовало самому докопаться до истины. Разумеется, я не стал разыскивать Тересу. Ее желание никогда больше не видеть меня было вполне естественным. Но если бы даже я нашел ее и она простила бы меня, а из нашей памяти изгладились бы трагические события тех дней, то что я мог предложить ей? Я — жалкий клерк, зарабатывавший ничтожную сумму и возлагавший все свои надежды на Леппринсе?
III
Мария Роса Савольта нерешительно остановилась в дверях библиотеки, глядя перед собой ничего не видящими глазами. Рядом разговаривали какой-то лысый мужчина и седобородый старик.
— Вот я и говорю, дружище Туруль, — сетовал седобородый, — цены повышаются, покупательная способность снижается; падает себестоимость товаров, растут цены. Как это, по-вашему, называется?
— Конец света! — ответил Туруль.
— Не пройдет и года, — продолжал старик, — как все мы разоримся, а если не через год… то со временем. Вы слышали, какие слухи ходят по Мадриду?
— Какие? Горю нетерпением узнать.
Старик понизил голос до шепота:
— Поговаривают, будто еще до весны падет правительство Гарсии Прието.
— Ах, вот как!.. Этого следовало ожидать. А Гарсиа Прието уже сформировал новое правительство?
— Еще два месяца назад.
— Да ну! А что он, собственно, собой представляет?
— Вы, я вижу, не читаете газет?
Огромные руки подхватили Марию Росу Савольта и подняли вверх. Девушка испугалась.
— Гляньте-ка, кто к нам пожаловал! — воскликнул тот, кто ее поднял, и девушка по голосу сразу узнала дона Николаса Клаудедеу.
— Ты уже не признаешь меня, проказница?
— Да что вы, дядя Николас!
— Плутовка! — упрекнул ее Николас Клаудедеу, опуская на пол. — Всего несколько лет назад ты еще сидела у меня на коленях, а я должен был изображать лошадку целый час подряд. А теперь, видите ли, для нее дядя Николас — пустое место!
— Это не так, дядя Николас. Я очень часто вспоминаю вас с нежностью.
— Нас, стариков, пора на свалку, верно? Знаю, знаю, что у тебя на уме, бесстыдница! С такой мордашкой и такой фигуркой, как у тебя…
— Ради бога, дядя… — взмолилась девушка.
Все с улыбкой наблюдали эту сцену, кроме элегантного молодого человека, от взгляда которого несколько минут назад она отвернулась, покраснев. С бокалом в руке он молча стоял в дверях библиотеки, прислонившись спиной к косяку, и как бы господствовал над всеми.
Двери кабинета распахнулись, и мы с Долоретас притворились, будто усердно работаем. Кортабаньесу пришлось несколько раз обратиться к нам, так как мы делали вид, что не замечаем его, поглощенные делом. Он попросил нас позвать Серрамадрилеса, который тоже не сразу откликнулся, хотя наверняка подслушивал у двери своей комнатушки. Наконец, мы втроем встали перед шефом, ожидая, когда он заговорит.
