— Я никак не мог предположить, — говорил он, — и, признаюсь, заблуждался, что тема моей беседы третьего дня вызовет столь бурную полемику и столь разноречивые суждения не только среди вас, но и среди многих других. Я хотел развить эту тему, но в нашем узком кругу, как нечто сугубо внутреннее, не делая ее достоянием всех членов партии, а только тех, кто разделяет наши взгляды и тревоги и в любую минуту готов поддержать. Возможно, кто-нибудь еще упрекнет меня в том, что интерес к теме моей беседы уже сам по себе достаточно убедительно и неопровержимо доказывает мою вину. Я придерживаюсь иной точки зрения, хотя и готов признать свои ошибки, а их у меня немало. И если я позволю себе говорить в таком тоне, который кое-кто из вас может счесть претенциозным, то я так поступаю не случайно. Я абсолютно уверен в том, что обсуждение внутренних проблем анархизма гораздо важнее тех ошибок, которые я, возможно, допускаю в своих суждениях, довольно смелых, не отрицаю, но высказанных мною с определенной целью.
Прислонясь спиной к дверному косяку и держа в руках бокал, Леппринсе молча наблюдал за тем, что происходило в зале. Гости, стесненные размерами зала, давно уже вышли за его пределы. Из вестибюля доносились голоса и смех. Несколько слуг раздвинули деревянные перегородки, отделявшие вестибюль от зала, образовав, таким образом, одно громадное помещение, залитое морем огней.
— Здесь, наверное, не менее двухсот человек, не правда ли? — сказал мне Леппринсе.
— По меньшей мере.
— Существует искусство, — продолжал он, — а, может быть, наука, называемая «отбором путем восприятия». Знаешь, что я имею в виду?
— Нет.
— Умение увидеть среди прочего то, что больше всего тебя интересует, понимаешь?
— По своему желанию?
— Осознанно или бессознательно, не имеет значения. Я назвал бы это двойственным чувством восприятия. Окинь беглым взглядом гостей и скажи, кого ты увидел первым.
— Клаудедеу.
— Вот видишь? При равных условиях он попался тебе на глаза раньше других. Почему? Благодаря своему росту, что указывает на зрительное восприятие. Но разве только поэтому? Нет. Ты уже некоторое время наблюдаешь за ним, разве не так?
— Может быть, — согласился я.
— Ты не веришь в легенду.
— «Человека железной руки»?
— Прозвище — только часть легенды.
— Возможно, факты — тоже часть легенды, а в таком случае…
— Продолжим наш эксперимент, — перебил меня Леппринсе.
Д. На вчерашнем заседании вы признали, что предприняли самостоятельное расследование. Вы подтверждаете это?
М. Да.
Д. Скажите, в чем оно заключалось?
М. Я пошел к Леппринсе.
Д. Домой?
М. Да.
Д. Где жил Леппринсе?
М. На Рамбле де Каталунья, дом 2, квартира 4.
Д. Какого приблизительно числа это было?
М. 24 декабря 1917 года.
Д. Как вам удалось запомнить дату с такой точностью?
М. Это было накануне рождества.
Д. Леппринсе принял вас?
М. Да.
Д. Что произошло потом?
М. Я спросил у него, кто убил Пахарито де Сото.
Д. И он вам ответил?
М. Нет.
Д. Удалось ли вам что-нибудь узнать?
М. Ничего конкретного.
Д. Узнали ли вы что-нибудь из того, чего не знали прежде и что представляет интерес для суда?
М. Нет… то есть да.
Д. Так да или нет?
М. Кое в чем он мне признался.
Д. В чем именно?
М. Я не знал, что Мария Кораль стала любовницей Леппринсе.
— Она была ласковой, нежной, чувственной, как кошка. И при этом очень своенравной, эгоистичной, распутной. Сам не знаю, как я поддался такому безумию. Я был покорен, едва увидел ее тогда в кабаре, помнишь? И ничего не мог с собой поделать. Я смотрел, как она двигается, сидит, ходит, и понял, что попал во власть ее чар. Она ласкала меня, и я становился одержимым. Она пользовалась этим. И не сразу отдалась мне, понимаешь? А когда отдалась, стало еще хуже. Она играла со мной, словно кошка с мышкой. И никогда не принадлежала мне до конца. Я все время боялся, что вот-вот потеряю ее. Что она поиграет со мной немного и исчезнет навсегда.
— И она исчезла?
— Нет, я сам прогнал ее. Выгнал, понимаешь? Мне стало страшно. Не знаю, как тебе объяснить… Такой человек, как я… в моем положении…
— Она жила здесь?
— Фактически да. Я заставил ее уйти от тех двух проходимцев, с которыми она выступала в кабаре, и поселил в маленьком отеле. Но она хотела жить здесь. Не знаю, как ей удалось узнать мой адрес, но только однажды она явилась ко мне в самый неподходящий момент, когда у меня были гости. И скомпрометировала меня. Представляешь, какой скандал! Она провела здесь весь день… Да что говорить?.. Все дни. Вот тут, в том самом кресле, где сейчас сидишь ты, она курила, спала, читала иллюстрированные журналы и ела… беспрерывно ела… А потом вдруг, хотя я уже не мог без нее обходиться, ушла, сказав, что ей необходимо тренироваться. И не возвращалась день, другой, третий, четвертый. Я боялся, что она никогда больше не вернется ко мне, и вместе с тем хотел этого. Я очень страдал. И вот на прошлой неделе я, наконец, решился и прогнал ее навсегда.
— А теперь жалеете об этом?
— Нет. Но мне очень тоскливо и одиноко без нее. Поэтому ты застал меня сегодня дома. Мне не хотелось никуда идти, никого видеть в такую ночь.
— Тогда мне лучше уйти.
— Нет, нет, пожалуйста, останься. Ты — другое дело. Я рад тебе. Ты для меня в какой-то мере частица ее мира. Ты и она связаны в моей памяти. Ты вел с ней переговоры от моего имени, был нашим посредником. Помнишь, однажды вечером ты отнес ей не один конверт, а два? Во втором я писал, что хочу видеть ее и буду ждать в назначенном месте в определенный час.
— Да, действительно, однажды я отнес ей два письма вместо одного и очень удивился второму.
Леппринсе молчал, устремив взгляд на густое облачко дыма, которое поднималось от сигареты в теплом воздухе гостиной.
— Давай вместе поужинаем у меня, хорошо? Мне так нужен друг, — попросил он едва слышно.
Д. Не кажется ли вам странным, что человек, который расследует причину смерти своего друга, принимает приглашение подозреваемого в убийстве?
М. В жизни не всегда все легко объяснимо.
Д. И тем не менее попытайтесь объяснить.
М. К Пахарито де Сото я питал чувство дружбы, а Леппринсе внушал мне… как бы это лучше выразиться…
Д. Восхищение?
М. Не знаю… не знаю.
Д. Может быть, зависть?
М. Скорее всего, он очаровал меня.
Д. Своим богатством?
М. Не только.
Д. Общественным положением?
М. И общественным положением тоже…
Д. Элегантностью? Манерами?
М. Всем вместе взятым: и образованностью, и вкусами, и умением говорить, рассуждать.
Д. Однако в своих предыдущих показаниях вы обрисовали его человеком ветреным, честолюбивым, жестоким по отношению к тем, кто становится у него на пути, и в высшей степени эгоистичным.
М. Так я думал вначале.
Д. Когда же вы изменили свое мнение?
М. В ту ночь, во время нашей долгой беседы.
Д. О чем же вы говорили?
М. О многом.
Д. Попытайтесь вспомнить и охарактеризовать вашу беседу.
Разве он выслушал меня до конца, разве не остался равнодушен к моим словам? Я понимал, слишком хорошо понимал, что ради собственного достоинства мне следовало презирать всех, кто прямо или косвенно был причастен к смерти Пахарито де Сото. Но я поступился своим достоинством. Когда живешь в большом враждебном тебе городе; когда у тебя нет денег, чтобы расположить к себе людей; когда ты беден и испытываешь постоянное чувство страха и сомнения, пресыщен бесконечными беседами с самим собой; когда ты проглатываешь обед и ужин за пять минут в полном молчании, скатывая шарики из хлебного мякиша, и покидаешь ресторан, едва проглотив последний кусок; когда ты с нетерпением ждешь, чтобы поскорее миновал воскресный день и начались трудные будни, чтобы снова увидеть знакомые лица сослуживцев и иметь возможность перекинуться с ними ничего не значащими фразами — тогда ты способен продаться за тарелку чечевичной похлебки, приправленной получасовой беседой. Каталонцы жили обособленным кланом. А Барселона представляла собой замкнутый круг, в котором Леппринсе и я, оба молодые, были инородными телами, правда, в разной степени. Покровительство этого умного, богатого человека, занимавшего привилегированное положение в обществе, придавало мне уверенность. Между нами не было панибратства. Должны были пройти годы, прежде чем я перешел с ним на «ты», но и то лишь по его настоянию и потому, что, как вы увидите впоследствии, этому немало способствовали сложившиеся обстоятельства. Наши беседы никогда не сводились к жарким спорам, как это случалось у нас с Пахарито де Сото, тем жарким спорам, которые теперь обретают в моих воспоминаниях особую значимость и становятся печальным символом моей жизни в Барселоне. Беседы с Леппринсе протекали размеренно, задушевно, мирно, без споров. Леппринсе слушал меня и понимал, и я ценил в нем это качество превыше всего. Не каждому дано умение слушать и понимать своего собеседника. Серрамадрилес, например, вполне мог бы стать моим задушевным другом, не будь он таким примитивным и пустым. Как-то раз, когда у нас зашел разговор о рабочих, он заявил мне:
