— Ты дурак, Николас, — заявил ему раздраженно Ньюбери во время одного из визитов, — неужели все это — из-за женщины, из-за шлюхи, которую самое надо было бы выпороть, а не позволять ей использовать тебя в качестве мальчика для порки! Неужели ты получаешь от этого удовольствие?
— А ты получал удовольствие, когда тебя лупцевали в твоей турецкой тюрьме, Ньюбери? Что ты делал для своего спасения?
В голосе Николаса почти не прозвучало любопытства, но, к его удивлению, Ньюбери ответил на вопрос:
— Нет, не очень-то мне нравилось, когда меня рвали на части, а в это время женщины из гарема Абдул Хакима, стоя за ширмами, смеялись своими пронзительными голосами и требовали, чтобы палач бил крепче, чтобы я громче кричал и сильнее корчился. Нет, я при этом не испытывал никакого удовольствия ни от самого Абдул Хакима, ни от того факта, что моя мать — моя любящая, нежная мать — знала, где я нахожусь, что со мной происходит, и, тем не менее, никак не присылала денег для того, чтобы меня выкупить, хотя эти деньги и были моими: она-то знала, что я единственный сын и наследник титула и состояния маркиза Ньюбери и деньги могут достаться ей, чтобы она могла жить так, как считала нужным. А потом она заплатила эти деньги и ждала от меня, что я буду благодарен ей по гроб жизни — она же столько для меня сделала! Эта великая блудница вавилонская, моя мать, выбиравшая себе любовников среди моих друзей, когда мой несчастный дурак-папенька был еще жив, полностью высасывавшая из них всю их мужскую суть, прежде чем выплюнуть, как косточки от апельсина. Понимаешь, Николас? Ты еще до сих пор не понял, чего они стоят? Женщины, которые смеются, пока мужчины страдают, думая, как они все это мудро придумали. А самые ужасные из них — леди-шлюхи, тебе ли этого не знать. Как твоя Алекса, с этими ее волосами, словно отливающая золотом бронза, глазами, словно горячие уголья, и такой же черной душой, это несомненно. Как она сейчас смеется и елозит в постели с моим племянником — непутевым шалопаем, и делает с ним все то, что делала с тобой! Она заняла дом напротив него за городом, и он проводит в нем, а точнее, в ее постели, гораздо больше времени, чем у себя. Она из тебя тоже вытянула все соки, превратив в жалкого евнуха?
— Может быть, ты сам об этом и позаботился, Ньюбери. Тебя приводят в ярость шлюхи, особенно шлюхи благородные, а эта в особенности, потому что она напоминает тебе твою мать, которую ты ненавидишь и к которой ты бы никогда не смог прикоснуться. Ты и сейчас описал мне ее портрет, который висит в ее комнате. Ты слишком фанатичен, мой дорогой Ньюбери! Но как мне в том положении, в которое вы меня поставили, судить о том, кто есть кто — шлюха или леди? Эта задача мне не по силам, да и не очень-то меня волнует, знаешь ли. — Николас коротко рассмеялся, почти чувствуя что-то вроде веселья. — Ведь я стал чем-то вроде монаха, которого истязают каждый день, чтобы изгнать из него дьявола. Найди себе другого козла отпущения, более способного и сообразительного, а то попробуй ее сам. Судя по тому, что ты мне рассказываешь, это будет довольно легко! — Николас равнодушно отвернулся к стене и чуть было не уснул, несмотря на шумное дыхание Ньюбери.
Его шлюха-мать. Его мать! Она и сама сюда являлась, испытывая нечто вроде спортивного азарта, наблюдая за тем, как неотесанного американца обучают себя вести, в то время как она вместе со всеми остальными всласть забавляется этим новеньким зрелищем. Недавно она заявила, что все это продолжается слишком долго и, что существуют и другие способы поставить на место эту маленькую выскочку, но для этого надо, чтобы Чарльз на ней женился и получил право распоряжаться ее деньгами. И даже все его друзья, входившие в состав «суда присяжных», струсили и, почесывая в затылках, заговорили о том, что, в сущности, Николас уже сполна за все рассчитался и показал, что у него есть характер, во всяком случае.
— В конце концов, старина, не можем же мы допустить, чтобы произошло убийство, не так ли? А рано или поздно на все эти вопросы придется отвечать, и тогда для нас наступит очень неприятный момент, не правда ли, господа?
К величайшему удивлению Брауна, Ньюбери сидел почти так же неподвижно, как и сам Николас, после каждого их разговора примерно по часу, после того как оба умолкали. А что дальше? Браун в беспокойстве задавал себе этот вопрос всякий раз, как маркиз поднимался, брал свою шляпу и трость и уходил. Ради всего святого, что же дальше?
Пока карета отправлялась в путь, маркиз Ньюбери сумел овладеть своими чувствами, умерить свой гнев и даже привести в порядок свои мысли. Николас Дэмерон, его наследник, оказался не более чем несчастным безмозглым дураком, у которого не было ничего, кроме упрямства, а поэтому его следовало послать ко всем чертям, как он того заслуживал! Он, правда, подметил нечто, что не приходило в голову самому Ньюбери, — странное совпадение, довольно отчетливое, и в чертах, и в цветовой гамме, между этими двумя подстилками — его матерью и Алексой. Может быть, она и впрямь — некий мимолетный грешок кого-нибудь из его дражайших дядюшек? Это вовсе не так уж невероятно. А до чего же это не понравится старой шлюхе, если он ей все выложит да еще и представит доказательства! Неудивительно, что они из одного теста замешены, — обе жадные интриганки, бесстыдные дармоедки, алчущие власти над людьми с той же силой, с какой голодный ищет пищу. Ничего странного в том, что Аделина так хотела убрать с дороги свою молодую соперницу. А Алексе понадобился новый титулованный муж. Ньюбери вдруг издал легкий, почти бесшумный смешок, искрививший его надменные губы. Почему бы нет? Пусть эти две мерзавки вцепятся друг в друга, возможно, в конце концов, они друг друга и уничтожат! В конце концов, они все приходили, послушные его воле, горя желанием целовать ему руки и молить о милостях, о любви! Дряни, сами себя они хотели убедить в том, что ему от них только этого и нужно было. Любовь!
Если только допустить мысль о том, что он мог бы поддаться подобной слабости, это могло быть лишь его чувство к Виктории, жене, которую он сам выбрал, и к той крошке, которую она для него носила под сердцем, испытывая такие мучения. А его мать, эта ведьма, прибери ее душу, Господи, уничтожила их. Он тогда засмеялся, когда она ему сообщила: «Дорогой мой Кевин, говорят, что это из-за гриппа, но, возможно, она убила себя и твое дитя, увидев вот это!» И она положила перед ним вырезку из газеты, в которой говорилось о его смерти. С тех пор он никогда не позволял себе ни единой слабости, которую можно было бы использовать против него.
Он вдруг вспомнил об Айрис. Ньюбери совершенно равнодушно относился к своей волоокой маркизе, которая и понятия не имела о том, откуда и после каких уговоров он приходил в ее постель на одну две минуты, необходимых для того, чтобы выпустить в нее свое семя, и он почувствовал колоссальное облегчение, когда узнал, что этого больше не нужно делать. Что же касается трех его дочерей, он заботился о них, обеспечивая всем необходимым до тех пор, пока они не требовали от него проявления отеческих чувств, — до тех пор, пока они не выйдут замуж за каких-нибудь подходящих людей, а выбирать их будет непременно его мамаша.
