рассказчики относились ко мне с большим почтением.
— Я вернулся опять — за той, ради которой хотел подняться выше. Вернулся, чтобы отвезти её в жёны другому мужчине.
Голос его дрогнул. Он растёр горло рукой и продолжил:
— Я верил, однажды займу его место. Никак иначе она бы не стала моей. Мне нужно было только время, только время — а оно подвело меня! Она тосковала по этим землям, по умершему отцу. В мужья ей достался трус, терзаемый страхами, к нему прибавился нелюбимый сын… Я ничего не смог для неё сделать, только одно: привёз её тело домой, вернул глину к глине. Как полон надежд был мой первый путь, как горек и вместе с тем сладок второй — а о третьем не хочу помнить. Я не хочу помнить о том, каким я был, потому что тот, кем я был, спрашивает: зачем мне всё это? Теперь — зачем?
Плечи его дрогнули, и он зарыдал, уткнувшись в колени. Но к тому времени, как Йова пришёл насмешливо звать его к костру, Бахари уже стал прежним, величественным и надменным — тем, кто много лет шёл по выбранному пути. Эта земля ненадолго вернула ему воспоминания, но не могла изменить того, чем он стал.
— Я пойду, если пойдёт и Старший Брат, — ответил Бахари, склоняясь передо мной. — Вы не выказываете ему должного почтения. Если опять оставите его в одиночестве, из уважения я останусь с ним.
— Зачем тащить его к огню? Всё равно ему не нужны ни вино, ни пища. Он разваливается на куски, и лужа крови под ним не просыхает — только глупец станет его поднимать!
— Пусть остаётся в повозке, — сказал Бахари. — Позови мужчин, пусть отвезут его…
Глаза Йовы прищурились ещё сильнее. Он догадывался об истинной причине, толкнувшей Бахари на эту просьбу, и уже хотел о том сказать, но я вмешался.
— Отвезите меня к кострам, — попросил я. — Я хочу туда.
И я не солгал. Ведь там была Нуру.
Она сидела возле того, кто звался наместником — и о том, что это ложь, знали только я и Бахари. Юноша обнимал её — слишком осторожно для того, кто уже провёл с нею ночь, — а она не сводила с него глаз и улыбалась, но взгляд был внимательным и тревожным.
Он смотрел на кочевников, скалящих острые зубы в ухмылках, смотрел на Бахари, на Уту, мрачно стоявшего у шатра — и тогда Нуру, положив ладонь ему на щёку, заставляла его смотреть на неё одну, будто одним взглядом, без слов, хотела придать ему силы. Раз или два её взгляд быстро касался меня, но она отводила его прежде, чем я мог что-то в нём прочесть.
Кочевники глядели недобро, и глаза их горели, отражая свет костров. Они пили — есть было нечего, повозки ещё не вернулись, и я удивился тому, что еда у них кончилась прежде, чем иссякло вино. Но до того утра, когда тревожный голос возвестил про мор, Йова держал их в узде и не позволял пить, а после уже не заботился о том. Я видел, что Уту недоволен этим, а ещё видел, что он прячет своё недовольство, боясь потребовать и увидеть, что его требованиям не подчиняются. Могло ли быть худшее для того, кто назвал себя богом?
— А, Бахари, ты брезгуешь пить с нами? — хрипло спросил Йова, подавшись вперёд. Глаза его покраснели от дыма и вина. — Что ж ты, выпей! Ведь ты не лучше нас. Разве не ты искал любой след Творцов, чтобы послать нас по этому следу? Разве жалел хоть кого-то? Ты убивал чужими руками, но крови так много, что она покрыла и тебя.
Бахари принял из чьих-то рук грубую кружку и отхлебнул, не поморщившись.
— А? — продолжил Йова. — Погляди, их браслеты и бусы у нас в волосах, их подвески… Мужчины, и женщины, если они были не так хороши, чтобы взять их с собой — все отправлялись к Великому Гончару. Дети. Тебе не жаль и детей, а, старый пёс?
— Порой из детей вырастает зло, — бесстрастно сказал Бахари, глядя перед собой, и я видел, как дёрнулся Уту от этих слов.
— Я всё думаю, — сказал Йова, обходя костёр, и, опустившись рядом с Бахари, обнял его за плечи. — Я всё думаю, а есть ли эти Творцы? А, старый друг?
Он говорил и грубо трепал Бахари по плечу.
— Так что, они есть и их так много? — спросил он с дружеским любопытством, наклоняя своё лицо к его лицу. — Или ты всё выдумал? Они сознавались под пытками, но цену слов, вырванных болью, я знаю… Так были у нас общие враги, или ты лепил из меня дурня и делал свои дела моими руками?
— Ты не веришь в Творцов? — спросил Бахари. — Ты зря не веришь. Разве ты не видел людей, которые толкуют веру по-своему и доходят до того, что готовы убивать несогласных?
— А, вот как Подмастерья? — усмехнулся Йова.
Бахари промолчал, глядя на огонь поверх своей кружки.
— Что же, — сказал Йова, поднимаясь, и, сощурившись, поглядел вдаль. — Мне больше дела нет, кто и как толкует свою веру. Одно знаю твёрдо, и это мне важней всего: наши боги настоящие, и наша вера истинная. Кто может похвалиться, что видел Великого Гончара? Кто может похвалиться, что говорил с ним?
Он развернулся ко мне.
— Может, ты, каменный истукан? Но вот что я скажу: бог, забывший нас всех, недостоин почтения. А теперь он ещё и одряхлел! Сказано: вечно юные будут спать в золотой колыбели и проснутся, когда их отец утратит силу. Они проснулись, и мы были при том. Мы избраны и видели чудеса!
Он воздел руки, и голос его возвысился, и кочевники приветствовали его слова рёвом и били кулаками в грудь. Но, может статься, он говорил не для них. Порой человек, начинающий понимать, что обманывался, не желает того признать и уже сам обманывает себя с горячностью, рождённой стыдом.
— Мы видели, как дети спали, и сон их длился много жизней — то первое чудо! Мы видели, как они пробудились и выросли вдвое быстрее, чем наши собственные щенята — то второе чудо! Они подняли каменного истукана, и мы идём к источнику, как и гласило пророчество! Вот в какие чудеса я верю и каким богам. Я видел их своими глазами, и я был бы глупцом, если бы не уверовал после этого!
И, помолчав, добавил иным, спокойным голосом:
— Телеги возвращаются. Скоро будет ужин, а пока есть время выпить
