за братьев, которые не дошли. Я горевал о Чади, сожжённом, от которого не осталось глины, но правда в том, что я не знаю, будет ли Великий Гончар ещё лепить. Если он одряхлел, как гласило пророчество, получит ли хоть кто-то из ушедших новую жизнь?
Так, заставив людей помрачнеть, он сказал, и сел, и пил, и вино для него было горьким.
Но печаль остальных миновала быстро. Люди ощипывали кур, и пекли лепёшки и яйца в горячем песке под угасшим костром, и жевали зелёные перья лука. Захмелевшие от вина, они скалились и смотрели на ту единственную женщину, которая сидела перед ними, и я не понимал, отчего она не уйдёт. Во взглядах мешались желание и злоба. Если бы хоть один осмелился протянуть к ней руку, то и другие, поддавшись порыву, сделали бы то же. Остановить их тогда не смог бы ни Йова, ни Уту — ни я сам, беспомощный и слабый.
Уже велись дерзкие речи, и взгляды становились всё смелее. Я видел: Нуру поняла, что ей стоило уйти — поняла, но стало поздно, и теперь её уход был бы похож на бегство, а псы бросаются за тем, кто бежит, и погоня раззадоривает их.
Я думал о том, что могу сказать этим людям, чем отвлечь — но раньше, чем нашёл слова, полог шатра, у которого стоял Уту, откинулся. Хасира вышла наружу.
Брат прятал её от всех с той самой ночи, когда Нуру танцевала, и сейчас в глазах его что-то вспыхнуло. А Хасира, подойдя к кострам, сказала насмешливо:
— Эта девка, по-вашему, хороша? И такая уже способна разжечь в вас желание? Что же, сегодня я станцую для вас!
Уту протянул руку, но она, ускользнув, вышла вперёд. Круг быстро сомкнулся, и там её не достал бы даже брат. Кочевники и люди Бахари, забыв о еде и о вине, жадно глядели.
Бёдра Хасиры двинулись, и начался танец, древний, как сама жизнь. Отдаваясь танцу, она изгибалась призывно, и каждый из мужчин, на кого падал тёмный взгляд из-под ресниц, мог представить, что возлежит с нею. Золотая ткань сползала неспешно, будто ладони ласкали грудь, затем живот — и наконец, задрожав, Хасира откинулась и застыла, запрокинув голову, разведя руки, и лишь тяжёлое чёрное полотно волос служило ей одеждой.
Стало тихо; даже костры перестали трещать. Кто-то громко сглотнул. В этой тишине Хасира сказала насмешливо и лукаво:
— Вот как танцуют богини. Никто не смеет назвать меня только женщиной!
И она взглянула на Нуру, а после на всех мужчин вокруг, и заговорила опять, и голос её был чарующе глубок:
— Кто из вас докажет любовь к своей богине, кто умрёт за меня? Сладкая смерть, а перед тем ночь, полная блаженства!
— Нет, Хасира, — пробормотал Уту, но один из кочевников уже встал. Совсем ещё юный, широко раскрыв глаза, он шагнул нетвёрдо, повинуясь манящей руке, и улыбнулся несмело в ответ на улыбку Хасиры. Он шёл покорно, и по меньшей мере с десяток других готовы были его заменить, и то была ночь торжества Хасиры. Уту пришлось остаться снаружи, и слушать, и ждать, пока истечёт эта ночь.
Тёмным утром Хасира вышла к кострам, под тёмное небо, и глаза её горели золотом, и губы были алы от крови, и тело её было одето лишь в кровь.
— Придут и другие ночи, — сказала она, улыбаясь и щурясь, как сытый зверь, и неспешно провела по груди ладонями, оставляя след. — Каждый, кто пожелает служить своей богине, успеет сделать это.
— Берегись, Хасира! — со злой насмешкой сказал ей Уту. — Ведь так может не остаться никого, кто пожелает тебе служить.
— Всегда найдутся новые, — беспечно ответила она. — Ведь я богиня, а не просто женщина!
Её брат первым вошёл в шатёр и сам вынес тело. Голова и грудь юного кочевника были обмотаны золотой тканью, пропитанной кровью. Быстро вырыли могилу, быстро погребли тело, и о юноше забыли. Теперь все взгляды не отрывались от Хасиры, и многие, я видел, повторили бы то, что совершил этот юноша. И пока они собирались в дорогу, я слышал разговоры о том, что доказавший богине свою любовь, уж верно, получит новую жизнь, и жизнь эта будет прекраснее, чем можно помыслить. Иначе — зачем ещё нужна жертва?
На исходе дня мы добрались до реки, юной, рождённой в горах по левую руку от нас. Небо оставалось мрачным, но Великий Гончар не лил воду, будто не хотел смывать вину Хасиры. Она так и ехала, в чужой крови, не смущаясь этим, и брат прикрыл её от жадных взглядов чьей-то накидкой.
Бахари теперь, как я, ушёл в свои мысли, и там, где он странствовал, было черно и безрадостно. А я всё смотрел на Нуру, и, дождавшись, когда мы останемся с Бахари вдвоём, сказал:
— Что за юношу ты выдаёшь за Светлоликого? Ты обманул тех, кто не видел его прежде, но не меня, и я могу сказать им о том.
Прежде чем ответить, Бахари внимательно на меня поглядел.
— Можешь, но ещё не сказал, о Старший Брат. Я хотел бы узнать, почему.
— Ты говорил, что прежде хотел стать правителем земель. Ты хочешь того же и теперь? Что ты сделал с наместником, которого я видел?
— Ты не знаешь, о мудрый? — спросил Бахари как будто удивлённо.
Я знал многое, но не всё, и я опасался его даже теперь, когда он искал защиты у моих ног — может быть, особенно теперь, — и потому сказал:
— Я хотел бы услышать о том от тебя. Он был сыном той, что дорога тебе, и всё же ты его не пожалел.
Я не знал, что случилось с тем юношей с искусанными губами. Я только не видел ни одного доброго пути, для которого было бы нужно такое притворство, но, сказав эти слова, увидел, что они причинили Бахари боль.
— Ты, ты ничего не можешь знать об этом! — воскликнул он. — Хотел бы я быть сделан из камня! Ты никогда не поймёшь.
— И всё же скажи.
Бахари уже устыдился своего порыва, и, переплетя пальцы, сказал почти бесстрастно:
— Прости мою горячность, о Старший Брат. Дерзость не приличествует мне. Правда в том, что он был нежеланным сыном, нелюбимым сыном. Она не хотела видеть его, она кричала и плакала, а он, как всякое дитя, стремился к матери… Если бы не он, она не ушла бы так рано. За что мне его любить? За напоминание, что другой мужчина владел ею, и это принесло
