серых шапок, растерянно-радостных лиц. Одни из этого потока, вскинув руки, бросались к тем, кто их ждал, других из него вырывали. Вскоре весь берег был усеян отдельными группами людей и отовсюду неслись радостные выкрики, смех, плач. Кое-где уже запрягали коней в повозки, а кто успел запрячь, выезжали к дороге.
И вдруг все стихло и остановилось. Стало слышно, как за пристанью урчат приглушенные машины пароходов. Из широких дверей багажного пакгауза выплыло ярко-алое знамя в золотой бахроме. Его нес тот дядька, которому я отдал сумку с листовками. За ним группой вышли Григорий Иванович, дедушка, Александр Григорьевич и еще несколько незнакомых мне людей. Дядька со знаменем поднялся на бугорок, остановился и раза два взметнул вверх и опустил его. Рядом со знаменем встал Григорий Иванович. Сегодня он был в черной косоворотке и казался в ней стройным, подтянутым. Фуражку он держал в руках, и его темные прямые волосы раздувал ветер.
—Товарищи фронтовики! — сильно, со звенящей протя-жинкой воскликнул он, поднимая руку.— От лица фронтовиков и большевиков поздравляю вас с прибытием на родину, к родным и близким!..
А вот и листки! Они фонтаном взлетели над толпой и понеслись, кувыркаясь в воздухе. Мне было радостно смотреть, как хватают их люди. Вспомнил, что у меня в карманах и за пазухой еще немало листков. Я побежал по краю толпы, на ходу выгребая их и разбрасывая, выкрикивал:
—Берите, хватайте!
Опамятовался, налетев на Махмутову пролетку. С нее сходили Горкин и человек в коричневом пиджаке с широкими карманами на груди и по бокам. За пролеткой — несколько верховых в черных бешметах с малиновыми газырями, в мохнатых белых шапках, с винтовками за плечами.
Человек в коричневом остановился, прислушиваясь к словам Григория Ивановича, голос которого четко раздавался в тишине:
—Мы требуем мира, мы требуем землю! В Волгу всех, кто пойдет против интересов народа!
Напряженная тишина будто придавила толпу. Человек в коричневом встрепенулся, вспрыгнул в пролетку и, схватив с головы фуражку, взмахнул ею.
Дорогие товарищи фронтовики! — Голос у него зычный, густой, а лицо длинное, с седыми щеточками усов под тонким горбатым носом.— Дорогие солдаты обновленной России! От имени революционного правительства родины приветствую вас! В грозный для нашей отчизны час испытаний вернулись вы к своим домам! — Он приложил руки к груди и с дрожью в голосе воскликнул: — Дорогие мои друзья! Наша революция, свобода наша и независимость в величайшей опасности. Железные полчища немцев грозят уничтожить все, что мы отвоевали, а мутные волны отребья заплескивают чистый корабль свободы и равенства грязью и нечистотами. Продажные агенты Германии — большевики — отравляют сознание трудящихся ложными посулами и призывами!..
Чего-о?! — раздался громоподобный бас, и на повозку, задержавшуюся у дороги, поднялся длинный, с испитым лицом солдат. Он был в грязной, измятой гимнастерке, в таких же брюках, обкрученных до острых коленок сизыми обмотками.— Чего ты про большевиков мелешь? Вот я большевик! Так кого мы отравляем? Каким трудящимся мы лжем? А? Чего примолк? Хваткий! Ишь, с черкесами примчал нас приветствовать! Да чихать большевикам на твое приветствие! «Революция в опасности, немцы ее одолевают»! Так и дуй на фронт, защищай ее, эту твою революцию! А мы вот, большевики, за мир! Уж если мы и поднимем ружья, то за свою революцию! Понял? И ты дуй отсюда, пока я тебе на всем миру морду не набил!
Коричневый человек передернулся и коротко взмахнул рукой у груди. Верховые задергали лошадей.
—Ну-ну, вы!..— погрозил им солдат.— Держись в седлах, а то и свой родимый Кавказ не увидите.— Он запустил руку в карман и поднял над головой бутылочную гранату.— Наскакивай, кому умирать охота! — И вдруг крикнул в толпу: — Разбегайся, братцы! Я им сейчас устрою гром с молниями! — В его руке появилась вторая граната, а за возом оказалось несколько человек, вытянувших перед собой револьверы.
Горкин прыгнул в пролетку, дернул за рукав человека в коричневом, и Махмут погнал своего рысака. Верховые скопом помчались за ним.
—Вот она и началась! — тихо, мечтательно произнес Пал Палыч.
Я не стал спрашивать. Понимал. Началась настоящая революция!
С шумным говором расходился народ с берега, грохоча, разъезжались повозки. Весь пустырь перед Балаковом пестрел людьми. Пароходы один за другим дали отвальные гудки.
Пойдем, Роман,— сказал Пал Палыч.
А дедушка, а Григорий Иваныч?
У них, чаю-с, свои ноги. И ноги и дела-с. Пойдем!..
Не прошли мы и половины пути, как нас встретил Махмут Ибрагимыч. Лихо развернув пролетку, он тряхнул локтями, отчего широкие рукава его кучерского кафтана надулись пузырями.
Садись, милый душа, мчу вас, как ветер!
Нет уж, Ибрагимыч, ты нас потише-с, без ветра. Денег за провоз мы тебе не заплатим.
Ибрагимыч рассмеялся:
—А моя нынче не за деньги, а за слова возит. Пассажир говорит, мы слушаем оба уха и те слова Лександр Яковлевич сказываем. Понял, какой дело?—И он подхлестнул рысака.
17
Давно за полночь, а я никак не усну. И вдруг тихий, но быстрый стук в окно. Распахнул раму.
—Кто?
Из лиловой тени, протянувшейся от дома до самой дороги, приглушенный голос Махмута:
—Не шуми! — И тут же на подрамнике показались его цепкие пальцы. Махмут легко и почти бесшумно перескочил подоконник и захлопнул окно.— Живо оденься! — полушепотом приказал он.— Кая 1 Наумыч спит, бабаня Вановна? Скорей их будить надо! — Натыкаясь на стулья, он поспешил из горницы.
Но дверь открылась. Бабаня в кое-как наброшенной юбке и шали на плечах переступила порог. В руке она держала разгоравшуюся свечку.
—Чего стряслось, Ибрагимыч?
Свечка туши! —Махмут дунул на огонек. Бабаня усмехнулась:
Да я в темноте и разговаривать не умею.
Кая (татар.) — где.
Я стоял, ничего не понимая.
—Кому говорил, одевайся! — метнулся ко мне Ибраги-мыч. (И я увидел, как в полутьме сверкнули белки его глаз.) —Живо давай! За тобой мы прискакал. Увозить тебя н?до. Прятать. Горкин возил, он пьяный болтал. Лушонков доктору докладывал, как ты листовка кидал. Там губернский представитель был, распоряжение делал. Допрос с тебя снимать, где листовка взял.
Бабаня молча и быстро вышла.
Ибрагимыч, подшвыривая мне ногой сапоги, сдержанно бранился:
—Зачем самовольничал, пустой твоя башка? Русский язык тебе наказывал, кому сумка с листками отдавать. Теперь хлопот с тобой баркас целый!
Под тяжелой стопой дедушки заскрипели половицы. В лунном отсвете, косо струившемся за окошками, он казался громоздким в накинутом на плечи чапане.
—Куда ты его? — спросил он.
—Знаем куда! —
